Вернуться к Жизнеописание

Часть четвертая

I

Телом и душой стал я теперь словно вольная птица в небе, все горести, все пустые мечтания были забыты, и от этого моя истинная сущность, до сих пор тщательно скрываемая, прорвалась наружу чересчур бурно. Все вокруг я воспринимал в каком-то чудном и чудесном свете и даже посчитал, что зря так болезненно страдал от насмешек и издевательств М. Ведь жизнь была так прекрасна! Преображению моему способствовала и Йетте Вульф со своим тонким юмором и беззлобными шуточками. Она словно бы заряжала меня своей энергий, и благодаря ей я вновь обрел спокойствие в душе, веселый нрав и умение шутить, обращая иронию в первую очередь на себя. При всем при этом я оставался наивным ребенком, что было удивительно, ведь мне уже стукнуло двадцать один год. Мое доверие к людям еще не покачнулось, я не питал злобы даже к М. Ибо думал лишь о своей свободе, о своем счастье.

Отныне мне предстояло соблюдать режим строжайшей экономии. У одной вдовы, фру Шварц, на Вингорстрэде я снял мансардную каморку с красиво выкрашенными стенами, правда, такую маленькую, что в ней едва могли разместиться три-четыре человека. Потолок был наклонный, а окно располагалось так, как и обычно в мансардах, но из него открывался красивый вид на застроенное пространство вплоть до Хольменсгаде и Слагтербодерне, а в центре этой панорамы возвышалась башня Св. Николая, которую я мог обозревать от подножия до верхушки шпиля. Какие замечательные закаты я наблюдал здесь летними вечерами, облака представлялись мне горными вершинами, и я погружался в сладкие мечты, слушая игравшего на улице шарманщика. В каморке у меня был встроенный шкафчик, где я хранил хлеб, масло и колбасу, то есть о завтраке и ужине я заботился сам. А что до обедов, то я быстро и легко договорился насчет этого с друзьями, и вся неделя оказалась у меня расписана. По понедельникам я обедал у командора Вульфа, по вторникам — у конференц-советника Коллина, по средам — у статского советника Ольсена, по четвергам меня ждали у фру Мюффельманн, по пятницам — у статского советника Эрстеда, а суббота была зарезервирована за управляющим Баллингом. Воскресенье я специально [не] стал занимать и оставил его свободным, потому что меня нередко приглашали в гости, и, как правило, именно в этот день недели.

Повсюду меня принимали, словно члена семьи, правда, поначалу я от этого смущался, что не касалось только дома Вульфов, где я давно уже чувствовал себя своим. Впрочем, вскоре я поневоле освоился и в других домах, но позднее других — в доме Коллинов. Перед главой семьи я испытывал своего рода страх, хотя и любил его всей душою, ведь я понимал, что счастье моей жизни, да что там, просто мое существование зависит от него. Старшая его дочь к тому времени уже вышла замуж и жила своим домом, она-то и уделяла мне больше всего внимания, чего не скажешь о других детях. К примеру, Эдвард, казалось, смотрел на меня таким холодным и неприязненным взглядом, что я решил, будто он и вправду терпеть меня не может, и посчитал его высокомерным задавакой и даже своим врагом! Вот так я думал о человеке, который впоследствии стал мне бесконечно дорог, это мой первый испытанный друг, добрая душа!

С кандидатом Людвигом Мюллером (сыном д-ра Мюллера) мне предстояло заниматься всем, кроме математики, ибо он посчитал, что с подготовкой по этому предмету я справлюсь самостоятельно (я ведь осилил весь курс в Хельсингёре, и мне оставалось только повторить материал, а на уроках арифметики в тамошней школе я так блистал, что мне вменили в обязанность в конце каждого месяца подсчитывать оценки всех учеников, а от суммы баллов зависел перевод на более высокую или более низкую ступень). Мюллер был большим знатоком восточных языков, за что и получил прозвище «Мюллер Иудейский». Еще он хорошо говорил по-исландски, а вообще был просто замечательный человек: после смерти матери он взял на себя заботу о двух своих братьях, зарабатывал на хлеб насущный уроками. Со мной он занимался невероятно много и добросовестно, был всегда весел и доброжелателен, короче говоря, являл собою полную противоположность Мейслингу.

Мюллер имел лишь один, но весьма существенный для меня недостаток — он принадлежал к святым. Грундтвиг, Руддельбак и Линдберг — вот кто составлял крут его дружеского общения. И поскольку он очень любил меня, то почел своим святым долгом приложить максимум усилий, чтобы я воспринял его ортодоксальные идеи, короче говоря, он желал обратить меня в свою веру и тем самым спасти мою душу. На всех занятиях у нас царила замечательная атмосфера, исключая уроки по Закону Божьему. Квистгор в Слагельсе заложил для меня разумную основу по этому предмету, да и собственная природа отвращала меня от строгого следования букве Священного Писания. Мне показалось чем-то несерьезным, чем-то принижающим Господа Бога представлять его вопреки слову Христа строгим властелином, карающим человека вечным огнем без надежды на спасение за то, что он не смог побороть в себе присущее ему от природы. В душе моей бурлило пьянящее ощущение свободы, и вот это ощущение, а еще появившаяся у меня привычка подтрунивать над всем высоким заставляли меня спорить с учителем. Он искренне желал мне добра, но предлагал слепо верить всем священным догматам, даже тем, против которых восставал мой рассудок. Нередко я приводил разумные контраргументы, на мгновение они сбивали его с толку, но если он не находил, что сказать в ответ, то говорил: «Что ж, это звучит убедительно и, пожалуй, верно, но не думаете ли вы, что вашими устами говорит носитель зла, он ведь всегда приходит на помощь своим». — «Нет, — возражал я, — я убежден, что дьявола не существует и присутствует он лишь в образных выражениях. Разве можно представить себе, чтобы наш всемилостивейший Господь создал ад, где грешник обречен на вечные мучения? Я-то всего лишь человек, и, как вы соблаговолили заметить, человек грешный, но я никогда бы не смог обречь на вечные муки своего врага. Неужели вы полагаете, что Господь на это способен?!» — «Об этом говорится в Писании, — отвечал он, — и говорится самим Господом, а Господь не может лгать!»

Вот так проходили у нас с ним уроки, а когда я однажды поведал ему о своем желании изучать теологию, Мюллер честно сказал, что если я не изменю своих воззрений, то, когда меня будут посвящать в сан, а он в это время окажется в городе, он выступит публично с заявлением о том, что я недостоин рукоположения. Его по-настоящему огорчало, что я, человек такой положительный, никак не хочу обратиться в его веру. Как-то он затащил меня к Грундтвигу, но тот остался ко мне равнодушен и, кроме того, так зло отзывался о Байроне, словно о безбожнике. Изредка приходил на урок Линдберг, однажды он захотел послушать мой ответ, но я отказался, собрал свои книги и отправился домой.

Я был у Мюллера первым учеником, которого он готовил к экзамену на аттестат зрелости, и он чувствовал себя несколько неуверенно, потому и было решено, что эту миссию возьмет на себя Руддельбак, но того перевели в Саксонию, и выпускать меня пришлось все же Мюллеру.

В школе я учился очень прилежно, не меньше усердия проявлял и теперь, ведь это было делом моей совести, но все же, когда я попал в такие благоприятные обстоятельства и воспрял духом, дело пошло куда веселее, и у меня появилось время для развлечений. Я много гулял, ходил по гостям, а дома написал несколько небольших комических стихотворений. Впрочем, как личность я не слишком изменился по сравнению с прошлыми временами. Я верил каждому хвалебному слову в мой адрес, страстно желал показаться окружающим интересным и, чтобы привлечь внимание к своей персоне, старался играть главную роль в любой компании.

И теперь, когда я ощутил вкус свободы, мною снова, как в старые добрые времена, овладела страсть к декламации. Моя тощая долговязая фигура, моя удивительная наивность и невероятный интерес ко всему, что связано с театром, вызывали на редкость комический эффект, чего я в силу своей восторженности просто не замечал, считая на самом деле, что, как однажды высказался Эленшлегер, любая улыбка есть знак одобрения. Надо мной часто потешались, но я не понимал этого, имея о своих способностях весьма высокое мнение.

Профессор Тиле, который всегда охотно встречался со мной, а потом стал мне верным другом, впоследствии рассказывал о том, как однажды мы вместе были в гостях в одном богатом доме, где некоторые дамы демонстрировали свои вокальные данные, молодой Герсон исполнял на фортепьяно свои импровизации, а потом меня попросили прочесть одно из моих стихотворений, но только сделано это было с целью выставить меня на посмешище. Уговаривать меня не пришлось. «Но, — продолжил Тиле, — стихотворение оказалось таким поэтичным, и вы прочитали его с таким чувством, что желавшие посмеяться сконфузились, ведь им пришлось признать, что вместо ожидаемого стихоплета им довелось ус-дышать настоящего поэта». Коллин тоже обратил мое внимание на то, что я перебарщиваю с публичной читкой своих стихов, и его замечание глубоко ранило меня; я попытался бороться с этой страстью, но если меня просили — тут уж я не мог сдержать свою натуру. С Мюллером дела у меня шли преотлично, дома я занимался до глубокой ночи, но в самый разгар занятий меня начинали одолевать поэтические замыслы и образы. Словно бы и вправду ко мне являлся воспетый мною «поэтический бес» и начинал меня мучить, я вел с ним борьбу не на жизнь, а на смерть и нередко готов был швырнуть в его рожу чернильницу, но ему так и не удалось совратить меня и оторвать от занятий.

II

Примерно в то же время я свел знакомство с человеком, который впоследствии стал мне несказанно дорог и который каким-то едва ли не волшебным образом завоевал мое сердце и мое доверие, впрочем, за свою душевность он того вполне заслуживает. Вот как было дело. Однажды я разглядывал вывешенные в витрине художественной лавки портреты, среди которых находился и портрет Карла Марии Вебера. Внезапно рядом со мной остановился некий молодой господин с поразительно открытым, наивным, одухотворенным и задумчивым лицом. Именно такие лица более всего привлекают меня. Сперва я не обратил на него особого внимания, но потом заметил нечто странное в его поведении: он все время переводил взгляд с меня на портрет Карла Вебера и обратно. Впрочем, вскоре я и думать забыл об этом молодом человеке, но по прошествии короткого времени снова увидел его в театре и вновь заметил, что он внимательно меня разглядывает. Наконец, в другой раз я встретил его в доме у моего репетитора, где нас и представили друг другу. Он попросил прощения за свое назойливое внимание к моей персоне и объяснил его тем, что в первую же нашу встречу нашел столь по[ра]зительное сходство между мною и Карлом Марией Вебером и просто не мог ничего с собой поделать; он назвал мне свой адрес, а также сказал, что он сын нашего зеландского епископа и зовут его Людвиг Мюллер, точно так же, как и моего репетитора, с которым, впрочем, он даже в дальнем родстве не состоял. Итак, мы познакомились, но только четыре года спустя (в 1832 году) наше знакомство переросло в крепкую, верную и, надеюсь, долгую дружбу.

В то время у меня вообще не было друзей, я жил в прямом смысле этого слова только для себя самого, но все же чувствовал, что мне нужен человек, которому я смог бы доверить свое самое сокровенное. Тем временем Карл Баггер, с которым я познакомился в Сорё и который так любил меня, сдал вступительный экзамен в университет и приехал в Копенгаген. Он навестил меня, а потом уже я стал частенько захаживать к нему.

Он обладал гораздо большими знаниями, нежели я, за что я проникся к нему уважением. Он поразил меня своим здоровым мировоззрением, его красноречие и живость нрава вызывали интерес к нему, он тоже потешался над сентиментальщиной и способствовал развитию у меня тяги к комическому. Мы читали друг другу свои стихи, и он со свойственной ему скромностью всегда ставил мои произведения выше своих и завидовал моему воображению. Фриц Пети, воспитывавшийся вместе с Баггером в Сорё, тоже часто заглядывал к нему, он также писал стихи и недавно издал свои «Стихотворения первокурсника», которые, правда, меня совсем не вдохновили, впрочем, в первую голову потому, что были чересчур слезливы и сентиментальны. Я был очень восприимчив ко всему, что меня окружало, и общение с ними весьма способствовало моему духовному развитию. Они смотрели на жизнь веселыми глазами, их забавляло, что я невинен, словно дитя. Баггер находил это по меньшей мере романтичным и оригинальным и поэтому однажды сказал: «Грешно соблазнять его». Впрочем, и моя собственная натура помогла мне безболезненно преодолеть столь опасные пороги и не впасть в порок, лишь в сознании отложилось, что, в сущности, беспутство простительно, если оно не входит в противоречие с исполнением высшего долга и не навлекает несчастья на невиновного. Прошедшему школу жизни у фру М. подобные взгляды должны представляться вполне естественными, и потому я счел, что поведение молодых людей в этом отношении не подлежит осуждению и — более того — простительно, но в то же время я настолько проникся презрением к женскому полу, что, скорее всего, именно это и позволило мне остаться неиспорченным и невинным. Но в основном мы с Баггером, который очень любил меня и благодаря своему светлому уму и знаниям во многих отношениях оказал на меня благотворное влияние, говорили не об этом, а о серьезных вещах, полностью доверяя друг другу. Более года мы общались очень тесно, но потом у него появилось много новых друзей, интересы которых, мягко говоря, не совсем совпадали с моими, и так получилось, что он переехал куда-то ближе к центру города, мы стали меньше встречаться и последние годы разговаривали, только случайно встретившись на улице.

III

Между тем Людольф Шлей, с которым я состоял в переписке и которому все больше и больше доверял, перевел на немецкий мое стихотворение «Умирающее дитя», и его опубликовали в одной из местных газет в Либаве без ссылки на то, что это перевод. Статский советник Ольсен узнал об этом и возмутился, он считал, что, поскольку авторство стихотворения принадлежит мне, то есть датчанину, его следует немедленно опубликовать у нас, чтобы впоследствии никто не мог назвать его переведенным с другого языка. (А ведь в дальнейшем так и случилось: когда меня критиковали все кому не лень, «Новейшие зарисовки», охарактеризовав стихотворение как образец настоящей высокой поэзии, сообщили, что вроде бы где-то оно публиковалось на немецком языке, хотя речь шла лишь о великолепном переводе.)

Так вот, статский советник Ольсен поместил мое стихотворение в «Копенгагенской почте», причем как датский оригинал, так и немецкий перевод, и оно завоевало сердца широкой публике. Вряд ли какое-либо еще мое стихотворение (за исключением, быть может, «Музыкант, ударь по струнам!»), удостоилось такого восторженного приема. Это было первое мое опубликованное произведение. Как-то на обеде у статского советника Ольсена я встретился с писателем Хейбергом, который в то время издавал «Летучую почту», а его пьеса «Царь Соломон» сделала его любимцем публики. В предвкушении предстоящей встречи я позаботился о том, чтобы сидеть за столом рядом с ним. Затея моя удалась, и за обедом мы разговорились; он, как оказалось, слышал обо мне, пригласил навестить его и попросил посмотреть несколько моих стихотворений. Я сразу же показал ему две свои работы — «Вечер» и «Ужасный час», которые он нашел весьма оригинальными и напечатал в «Летучей почте». Я, правда, не подписал их полным именем, а, как и в случае с «Умирающим дитя», поставил значок — маленькую «х», заменявшую мои инициалы — Х.К.А. Эти два стихотворения по-настоящему привлекли внимание читателей, и я праздновал триумф. В доме командора Вульфа я чувствовал себя настоящим членом семьи, ко мне относились с необычайной теплотой, вот только когда речь заходила о моих поэтических талантах, командор, особых надежд в отношении них не питавший, всегда замечал, что сочинительство слишком отвлекает меня от учебы. Частенько он порицал меня за это, что меня сильно огорчало. Именно поэтому он редко слушал, когда я читал свои стихи, и те две вещи в «Летучей почте» не знал до появления их в печати. Прочитав их и не разгадав, чье имя скрывает буковка «х», он вошел в гостиную и сказал: «В сегодняшнем номере «Летучей почты» есть два замечательных стихотворения!» И тут фрёкен Йетте торжествующе воскликнула: «Да ведь это стихи Андерсена!»

Тем временем мой репетитор Мюллер переехал в Кристиансхавн, нередко я дважды в день приходил к нему на занятия и частенько возвращался домой поздним вечером. На пути к нему я думал только о предстоящих уроках, а по дороге домой давал волю своему воображению, и постепенно у меня созрел замысел «Прогулки на Амагер». Я записал сперва всего лишь несколько фрагментов, и почти вся вещь сложилась у меня в голове.

Моя хозяйка, фру Шварц, женщина совсем простая, тем не менее с удовольствием прочитала два моих стихотворения, напечатанных в «Летучей почте». Однажды она вошла ко мне и сказала: «Вы так хорошо складываете стихи, не могли бы вы написать стихотворную эпитафию? Умерла моя подруга, это была замечательная женщина, она так помогала беднякам. У нее есть сын, но он человек никудышный, из него никогда ничего путного не выйдет, он попал в дурную компанию и ведет себя развязно, меня вот называет старой ведьмой. Сколько горя он доставил своей матери, этой славной женщине. Вы напишите так, как сочтете нужным!» Я написал две коротенькие строфы, разумеется, ни словом не упомянув о сыне. Хозяйке текст понравился, правда, она сочла, что двух строф маловато, еще, дескать, скажут, она поскупилась, и попросила меня написать еще одну строфу. Что я и сделал, однако, когда горничная, посланная с текстом в редакцию газеты, вернулась домой, я услышал вопль старушки: «Как? Семь монет за такую ерунду?!» В общем, не оставалось ничего иного, как убрать-таки третью строфу, чтобы немного сэкономить. Мне также пришлось вместо подписи поставить лишь первую букву ее имени, а вместо остальных — точки, чтобы родственники покойной могли догадаться, кто заказал эпитафию. Зато теперь каждое воскресенье меня угощали кофе с сухариками.

Но наконец приблизился судьбоносный октябрь.

IV

Поскольку я был первым учеником у моего репетитора, который готовил нас к экзаменам на аттестат зрелости, мое волнение передалось и ему. Я читал только книги, входившие в список обязательной литературы, учитель же решил, что этого недостаточно, и дал мне еще дополнительно одного латинского и одного греческого автора, книги, которых я до тех пор в глаза не видел, однако он сказал, что я легко их одолею и в таком случае Господь позаботится о том, чтобы я успешно выдержал экзамен.

В тот год пост ректора занимал Эленшлегер. Когда я передавал ему тетрадь для сочинений и метрику, он дружески пожал мне руку, пожелал мне удачи и выразил радость по поводу того, что я так далеко продвинулся в учебе. В первый день предстоял письменный экзамен, и я до того разволновался, что у двери в аудиторию у меня носом пошла кровь, что со мной случилось впервые в жизни. Я сидел за одним столом с двумя другими экзаменующимися. Одного звали Баггесен, а другого — Арнесен, чей водевиль «Интрига в театре забав», который он написал, еще учась в школе, как раз в те дни ставили в театре. Оба они были веселы, я же полагал, что настал судный день, и молил Господа помочь мне как следует написать сочинение по латыни. Многие получили «посредственно», некоторые и вовсе провалились, и потому столь велика была моя радость, когда я узнал, что у меня всего две мелкие ошибки и мне поставили «удовлетворительно» (а больше я и не мог получить — такова была шкала оценок на экзаменах по древним языкам).

Экзамен по математике я надеялся сдать блестяще, но когда время уже подходило к концу, я обнаружил, что неверно понял задание и надо искать другой способ решения. Я пришел в такой ужас, что на мгновение лишился способности что-либо соображать, но, правда, быстро пришел в себя, нашел правильное решение и стал второпях записывать его. Я уже приближался к концу, как вдруг раздался бой часов, возвещавший, что время экзамена вышло. Это так сильно подействовало на меня, что с последним ударом я без чувств откинулся на спинку скамьи, поскольку решил, будто у меня тотчас же отберут незавершенное задание и поставят нулевую оценку. Меня привели в чувство, и кто-то в своем усердии плеснул мне в лицо из флакона с одеколоном. Я ушел с экзамена с красными, точно у кролика, глазами, и когда проходил мимо дома Эленшлегера, где как раз находился Вульф, и меня позвали зайти, все присутствующие решили, что я провалился.

А между тем все шло хорошо, и из устных экзаменов мне не повезло только на латинском, где я получил «посредственно». Зато я ожидал, что блесну сочинением на письменном датском, да и все вокруг твердили, что я получу «отлично», но... проклятая орфография! Профессор сказал, что за моим номером числится «удовлетворительно», чем просто-напросто поразил меня. Возвратившись домой, я подумал, что это ошибка, вернулся обратно, назвал свое имя, но нет, ничего не изменилось — я получил «удовлетворительно». Устный экзамен по математике у меня принимал фон Шмидтен, с которым мы встречались у Эрстеда. Это был очень скромный и тихий человек, человек добрейшей души и исключительного ума. Узнав друг друга, мы оба смутились, и чтобы ободрить меня, он шепотом задал мне [т]акой первый вопрос: «И что же вы напишете после окончания экзаменов? Вы ведь наверняка пойдете избранным путем?» Я немножко приободрился и ответил: «О, Господи, может быть, вы начнете экзаменовать меня, чтобы побыстрее все закончилось? Я так боюсь!» И он начал спрашивать. В аудитории посмеялись, но я отвечал правильно и сплоховал только в одном: так сильно размахивал рукой, в которой держал перо, что забрызгал экзаменатору все лицо чернилами. Но он был столь велико душен, что не сделал мне никакого замечания, а просто спокойным жестом вытер лицо. Наконец экзамены закончились! Я сдал их со средней оценкой «удовлетворительно», получил аттестат зрелости и был на седьмом небе от счастья. Мои покровители и друзья сердечно поздравили меня. Да, теперь я мог полностью отдаться сочинительству, и я засел за «Прогулку».

V

Первое подписанное моим именем стихотворение «Поэтический бес», напечатали в «Летучей почте», где появился и [отрывок] из «Прогулки», которые вызвали огромный интерес. Первое издание «Прогулки» вышло тиражом пятьсот экземпляров, и почти столько набралось у меня и подписчиков. Но еще до этого я предложил книгу Рейцелю за сто ригсдалеров, но он, ссылаясь на мою молодость и неизвестность, снизил цену до семидесяти ригсдалеров. Хейберг посоветовал мне тогда самому [и]здать книгу, и в результате я сильно выиграл: книга имела большой успех, первый тираж разошелся за несколько дней, и Рейцель теперь предложил мне сто ригсдалеров за право на второе издание. В этой маленькой книжке я дал волю своей фантазии и своим чувствам и завоевал благосклонность многочисленных читателей. Однако кое-кому пришлось не по сердцу то огромное внимание, которым одарила меня читающая публика, и мне стали указывать на то, что в книжке слишком много легковесных мест. Таким образом, некоторые критики ополчились на меня, но многие полностью приняли мою сторону.

В «Литературном вестнике» появилась положительная рецензия, а в «Ежемесячнике» Хейберг опубликовал своего рода предисловие, вернее сказать, он просто показал читателям, под каким углом зрения надо рассматривать юмористическое произведение. Гульдберг прислал мне из Оденсе письмо, в котором выражал восхищение и радость в связи с моим удачным дебютом в качестве прозаика.

Мои друзья поздравляли меня, и многие из тех лиц, что раньше и вовсе не замечали меня, теперь стремились вступить со мной в беседу, короче говоря, все вокруг окрасилось в праздничные цвета. Правда, Эленшлегер отнесся ко мне суровее, он упрекал меня за пристрастие к шутовству и насмехательству над лучшими чувствами, указывал мне на многочисленные ошибки. Это его мнение, столь отличное от других, обидело меня, ибо я купался в море невинной радости. Профессор Хаух был из числа тех немногих, кто весьма резко отозвался о моей книге, он просто-напросто отказал мне в таланте. Я не питал к нему такого уважения, как к Эленшлегеру, и потому не на шутку рассердился. Поскольку его недавно вышедший «Дон Жуан» мне сильно не понравился, а тут еще многие стали подзуживать меня, я включил в новое издание «Прогулок» несколько колких выпадов против него, чего мне ни в коем случае делать не следовало. Что ж, во всем виновата молодая горячая кровь, бросившаяся в голову обиженному поэту.

При подготовке этой маленькой книжки к изданию я впервые вошел в более или менее близкий контакт с ныне моим верным другом Эдвардом Коллином. Как уже говорилось, раньше я считал, что он холоден и равнодушен ко мне, но тут он пошел мне навстречу и оказал огромную помощь в чтении корректуры и устройстве практических дел, прежде всего денежных. Он оказал мне услугу, но пока я еще не испытывал дружеских чувств и относился к нему просто как к знакомому (ко всему прочему, в последнее время перед экзаменами он готовил меня к латинскому сочинению, а мой характер не позволял мне вступить в доверительные отношения с человеком, перед которым я продемонстрировал свое невежество). Теперь же я стал уважать его, но еще и представить себе не мог, что наше знакомство когда-нибудь перерастет в дружбу. К тому же мне казалось, что мы с ним совсем разные люди.

Успех моей первой литературной работы прибавил мне смелости, теперь во всем я старался отыскать смешное, мне хотелось пародировать все трагическое и любые сентиментальные выверты души, и многие из моего окружения поощряли меня в этом моем стремлении. Я перечитал одну из своих старых трагедий, «Лесная часовня», нашел, что это настоящая пародия, мысль моя заработала под стать моему веселому настроению, и в результате родился замысел героического водевиля «Любовь на башне Св. Николая, или Что скажет партер», который я написал рифмованными стихами примерно за восемь дней. Это была шалость, шутка, не лишенная, впрочем, оригинальности. Я представил пьесу в театр, но поскольку вложил в уста героини реплику из «Акселя и Вальборг», производившую в данном контексте комический эффект, Рабек рассердился и предложил отклонить ее. Ольсену же, проявлявшему ко мне значительный интерес, понравилась эта забавная вещица, написанная, как он выразился, великолепными стихами. Коллин тоже счел пьесу приемлемой, и ее решили ставить на сцене. Я был вне себя от блаженства! И больше всего меня тронул тот факт, что мою пьесу собираются ставить в театре, перед закрытыми дверями которого я несколько лет назад стоял бедный и никому не нужный.

Тем временем я готовился к вступительному экзамену в университет, так называемому философско-филологическому, причем обе части я решил сдавать одновременно, в октябре (ровно через год после экзамена на аттестат зрелости). Но так как мне хотелось летом ненадолго съездить в Оденсе, и к тому же я чувствовал уверенность в своих силах, я передумал и осмелился сдавать первую часть уже в апреле, то есть после всего лишь месяца подготовк[и]. Латынь я сдал довольно хорошо, а вот с древнееврейским вышла заминка — я получил «посредственно» и, испугавшись, что не вытяну на хороший балл, решил вернуться к первоначальном плану и сдавать обе части одновременно в октябре, к тому же заменив древнееврейский на естественную историю. Так что в сроках я все равно не проиграл, если б, конечно, выдержал обе части экзамена. Тем не менее эта заработанная мною низкая оценка доставила мне немало мучений. Я присутствовал на одной репетиции моего водевиля, в конце которого д-р Рюге дополнил сюжет, рассказав историю о моем экзамене, и при этом домыслив, что я провалился, чего на самом деле не случилось. Я сидел в партере и, слушая его, изнывал всем сердцем от обиды и огорчения.

Премьера водевиля состоялась в апреле 1829 года, зал был набит битком, и все молодые люди, вместе с которыми я сдавал выпускной экзамен, пришли поспособствовать успеху пьесы своего товарища. Они хлопали так, что от их аплодисментов едва не развалилось здание театра, а по окончании спектакля раздались даже крики: «Да здравствует автор!» Возможно, именно поэтому кое-кто отнесся ко мне и к пьесе не по-доброму. Меня упрекали в шутовстве и ругали за вставленные — видит Бог! — без всякой задней мысли слова из пьесы Эленшлегера. Я сидел с колотящимся сердцем и слезами на глазах в углу за кулисами, и вдруг в громе оваций раздалось два свистка. Я тут же выскочил из театра на улицу и помчался к Вульфам, которые вскоре вернулись с представления и принялись поздравлять меня с успехом спектакля, полагая, что те два свистка не имеют никакого значения. Некоторые злопыхатели заявляли, что пьеса в какой-то степени направлена против Эленшлегера, хотя я искренне его любил и восхищался его поэтическим талантом. Но что делать — если что-то представлялось мне материалом для юмористического изображения, я отбрасывал все прочие соображения, я ведь верил тогда, что автор, пародируя блестящее произведение и используя какие-то действительно трогательные эпизоды, имеет право обратить их в шутку и вовсе не обязательно преследует при этом злой умысел. Мое восхищение игрой г-жи Вексхаль привело меня к ошибочному решению: именно ее я видел в роли главной героини. Ей, игравшей первые роли в трагедиях, предстояло спародировать себя саму, что оказалось для нее сложной задачей. Она построила роль неправильно, слишком упростила ее, и многим ее игра не понравилась. В результате я приобрел недругов из числа ее поклонников, что, похоже, усилило мощь критического залпа, выпущенного вскоре в меня профессором Давидом на страницах «Литературного ежемесячника». Впрочем, актриса выступила в этой роли лишь один-единственный раз. На втором представлении главную героиню играла девица Вульф (ныне фру Хольстейн). Снова был аншлаг, и снова мнения публики разделились. Тогда уже началась последняя неделя театрального сезона, и спектакль поэтому не мог идти каждый день, но все же его сыграли еще раз, и теперь уже под овации всего зала. Эта пьеса была своеобразным каприччио, плодом веселого юношеского настроения; многие чересчур громко аплодировали ей, другие же оценивали слишком жестко и безжалостно. Эленшлегер был самым суровым среди последних, что меня искренне огорчало. Тем временем наступила весна, я засиделся дома, нуждался в небольшом путешествии и потому вскоре отправился в путь.

VI

Я до сих пор посетил не так много мест на Фюне и на Зеландии, а на других островах вообще не бывал. «Путешествие» Мольбека вдохновило меня на поездку на Мён, я отправился туда пароходом, путь занимал от силы полдня, но мы попали в шторм и провели на борту целую ночь, а меня так замучила морская болезнь, что я совсем выбился из сил. Так что до острова я добрался только утром следующего дня. Как выяснилось, Мольбек сильно приукрасил здешнюю природу, что доставило мне немало огорчений — Мёнский утес, к примеру, не произвел на меня никакого впечатления, и лишь Трон королевы оправдал мои ожидания. Только вечером, когда луна уже осветила совершенно неподвижное море, далеко вдали, словно сквозь марево, я увидел меловые горы Арконы и пришел в восхищение от здешних красот. На обратном пути я навестил сестру фрёкен Тёндерлунд, бывшую замужем за местным священником. Встретил и короля в момент его прибытия на остров, участвовал в деревенских торжествах, устроенных по этому поводу, совершил пешую прогулку в Вордингборг, побывал на башне короля Вальдемара, побродил по пляжу, полюбовался красивыми окрестностями, а потом через Нэствед отправился в Слагельсе, где не бывал с тех пор, как учился в тамошней школе, и ощущал гордость в душе, потому что сумел-таки столького добиться.

По приезде в Оденсе все наперебой старались выказать мне свое восхищение. Постаревшая моя матушка была вне себя от радости, а я жалел лишь о том, что моя старая бабушка уже не живет на белом свете и не может ни увидеть меня, ни услышать похвалы в мой адрес, ни разделить со мной это счастье! В городе я провел всего лишь одну-две недели, ибо не мог надолго оторваться от учебы, да и к тому же советник Банг пригласил меня погостить у него в Норагере на Зеландии. Там меня окружали красивые пейзажи на берегу озера Тиссё и замечательные, добрые люди. Я застал у них сыновей Коллина. В доме царило веселье. Я провел там несколько запоминающихся дней и несколько раз выбирался в Сэбю к старому священнику Лассену, которого знал еще со времени учебы в Слагельсе и который был юным студентом, когда казнили Струенсе и Брандта, и много чего мог рассказать. В усадьбе у него было так уютно, особенно меня привлекала зала, увешанная старыми семейными портретами и гравюрами на меди. Я прочитал ему несколько своих стихотворений, и он со спокойствием пророка предсказал, что все мои гордые мечты сбудутся. Тогда я еще продолжал верить всему, что говорят люди, да и не испытал я еще настоящего горя, а если и садилась когда на меня черная муха, то тут же улетала. Я находился в таком веселом настроении, что иной раз даже перебарщивал с шутками, оборачивавшимися насмешкой.

В конце августа я снова вернулся в Копенгаген, да уже и пора было приниматься за учебу, ведь я хотел получить наилучшие оценки. Я записался у Торлакиуса сдавать экзамен по филологической части в первый день месяца, а по философской — в последний. Но Торлакиус умер, и его место занял Эленшлегер, и — вот незадача — к моему ужасу, мне назначили экзамены по обеим частям на первые два дня месяца. Но это было просто невозможно, и скрепя сердце я отправился к Эленшлегеру, сказал, что произошла ошибка и что я буду сдавать экзамены в соответствии с первоначальным расписанием. Он обошелся со мной весьма неласково и заявил, что не видит причины помогать мне в чем-либо, тем более что я осмеял его в своем водевиле. Я ничего не сказал в ответ, но почувствовал, что еще больше отдаляюсь от него, и решил вовсе не ходить на экзамены, если мне их не разведут и у меня не будет времени для подготовки. Я совсем упал духом и отправился восвояси, но на следующий день его добрая натура и детское сердце все-таки победили, и он послал сообщение Коллинам и Эрстедам о том, что я могу сдавать экзамен, когда пожелаю. Я очень хорошо сдал экзамены по филологической части, что меня весьма приободрило, а по всем предметам философской части мне и вовсе поставили «отлично». Так что всем моим критикам пришлось заткнуть рот: я получил наивысшие оценки!

Коллины и Вульфы разделили со мной мою радость, а с Эдвардом мы еще более сблизились, я ценил в нем светлый ум, знания и практическую хватку, он же помогал мне во всем, в чем только мог. Вот так медленно, но верно создавался крепкий фундамент нашей дружбы. О том, чем мне заниматься в будущем, продолжать ли учебу или вступить на стезю, к которой более всего лежала моя душа, я поговорил с его отцом, и Коллин сказал: «Во имя Господа идите тем путем, который вам, по всей видимости, предназначен, наверное, это лучше всего для вас!» Сердце мое тоже подсказывало поступить именно так, и поэтому я вдвойне обрадовался, что мнения наши совпали, и принял теперь уже окончательное решение.

VII

Между тем моя хозяйка сменила квартиру, и, расставшись с нею, я перебрался к одной ее знакомой, тоже вдове, фру Скрёдер, которая вместе со своей старухой матерью (шведкой по происхождению) проживала на Большой Королевской улице, где я снял маленькую, но гораздо больших размеров, чем прежнее, жилье, комнату с мебелью, обитой тканью в небесно-голубых тонах и со звездами. А на нынешней моей кровати в свое время спал знаменитый... когда во время пребывания в Копенгагене останавливался у моих новых хозяек. Обе они оказались замечательными, по каждому удобному и неудобному для меня поводу старались оказать мне услугу, докучали своим вниманием даже в мелочах и все время говорили, что им будет жаль со мной расстаться, почему я, собственно, и не отказывался от этого жилья, хотя чувствовал себя в нем так, словно находился под надзором.

В конце 1829 года я издал томик «Стихотворений», среди которых большинство было юмористических. За них я удостоился сугубо положительной рецензии Мольбека в «Литературном ежемесячнике», она вдвойне обрадовала и ободрила меня, поскольку в недавно вышедшей «Вавилонской башне», которой одарил нас профессор Хаух, автор обрушился с гневными нападками на жанр водевиля вообще и на Хейберга в частности, а меня смешал с грязью, намекнув, что я глуп и бесталанен, и назвал «Прогулку» домом для умалишенных, а меня выставил в образе Пьеро. Я возмутился и сразу же опубликовал в «Летучей почте» ответную реплику, последняя часть которой прекрасно характеризует мое тогдашнее душевное состояние:

Коли слаб я, ничтожен, рискую
В ночь забвенья уйти без следа,
Зачем на поганку такую
Ты столько потратил труда?
Вреда от поганки немного,
Ей жизни всего на два дня.
Но если в груди моей пламень от Бога,
Никто не затопчет меня!

Со старшим браниться негоже,
А я ведь еще молодой,
Но то, что от Бога, то все же
Не зальешь вавилонской водой.
Коль горит во мне пламень поэта,
Попробуй, еще его тронь!
А тронешь, гляди, получишь за это —
Подпечет тебе пятки огонь!

Хаух излил гнев на меня, полагая, что борется со мною, как с противником Эленшлегера. Что ж, я ответил и — успокоился. Случай свел нас впоследствии, и так как при встрече он был вежлив и дружелюбен, а его нападки на меня не возымели воздействия на общественное мнение, больше я зла на него не держу. Так всегда и бывает, время — лучший миротворец. Впрочем, тогда же я обрел еще одного антагониста, правда, выступавшего против меня только, так сказать, в семейном кругу, не выносившего сор из избы, в лице лиценциата Халля, с которым я каждую пятницу встречался у Эрстедов. Как личность я был ему интересен, но его менторский тон и неверные, с моей точки зрения, взгляды зачастую вынуждали меня спорить с ним. Он тоже вступил на стезю сочинительства, написал два водевиля, которые быстро сошли со сцены, и теперь в основном выступал в роли рецензента. Мои водевили ему сильно не нравились, он считал, что заложенная в них ирония слишком жестока, и даже подозревал меня в сознательном насмехательстве над всем и вся, хотя на самом деле мои пародии доказывали обратное. И тем не менее в спорах с ним я словно бы приобретал большую самостоятельность в суждениях, ведь он все-таки открывал передо мной свое истинное лицо, хотя и разбирал каждую мою работу по косточкам и цеплялся к любой мелочи, чтобы высказать свою неприязнь ко мне. Да, он говорил мне все это в глаза, но сказанное нередко становилось доступным для слишком многих ушей.

В это же время я повстречался с человеком, знакомство с которым оказало определенное влияние на мое творчество. А познакомился я с фру Лэссё (дочерью Абрахамсена, написавшего шуточную песенку «Мой сын, коль хочешь ты пробиться в люди, то голову умей склонять»). Это была женщина с великой душой и чутким сердцем, кроме того, она знала толк в юморе и иронии. Ей и ее мужу пришлась по вкусу моя непосредственность, от которой я к тому времени все еще не избавился, и вскоре я стал у них частым гостем. Многие хвалили меня и восхищались моими способностями, в этом же доме, я заметил, меня еще и уважали за это, считая мой талант высоким даром, благодаря чему во мне всколыхнулись чувства, которым я, собственно, и обязан тем, что меня захватила стихия поэзии, это чувство присуще мне от рождения, и я берегу его как зеницу ока, ибо только оно дает мне возможность жить. Я проводил у них многие вечера и всякий раз ощущал себя ребенком, а вел я себя так естественно потому, что мне не от чего было смущаться, ибо я знал, что они простят мне ошибки и нелепые в этой обстановке высказывания, порой слетавшие с моего языка, потому что они всегда отзывались обо мне по-доброму. В то время как все остальные пытались помочь мне адаптироваться к внешнему миру, [они] холили мою непосредственность.

Вот так прошла зима, я все в большей мере ощущал поддержку семьи Коллинов, Эдварду я уже полностью доверял и считал его другом, умным и разумным другом, хотя не мог быть полностью искренним с ним, то есть не мог сказать ему что-то, не подумав прежде, а стоит ли это делать, хотя никаких тайн, и уж тем более сердечных, у меня не было.

VIII

У меня вновь возник интерес к работе над романом, который я начал писать в школе в Слагельсе, я проработал ряд исторических источников в библиотеке, но чувствовал, что мне необходимо посетить те места, где разворачивается его действие. Поскольку я скопил в сберегательной кассе четыреста ригсдалеров, полученных за мои литературные труды, я решил весну и лето посвятить поездке на Ютландию и на Фюн. Старший Коллин одобрил мою идею и снабдил меня рекомендательными письмами к тамошним городским чиновникам, чтобы я мог рассчитывать на их помощь во время путешествия. Я находился в радостном предвкушении этой поездки, мне так хотелось увидеть ютландские вересковые пустоши и встретиться с так называемыми бродягами, жизнь которых впоследствии столь характерно описал в своих рассказах Стин Бликер. Я запланировал отъезд на конец апреля, и хотя у меня поднялась температура, я все же отважился отправиться в путь на пароходе «Дания», даже не подозревая, какая меня на этом пути ожидает жизненная катастрофа, которая, как ничто иное, коренным образом изменит мое внутреннее «Я», мои литературные взгляды и мироощущение вообще.

Когда мы поднялись на борт, стояла великолепная погода, и казалось, что нам предстоит всего лишь увлекательная морская прогулка до Хельсингёра, но вскоре поднялся ветер едва ли не штормовой силы, и судно почти что на двое суток застряло в проливе Каттегат, волны перехлестывали через борт, и я все время думал, что вот-вот настанет конец. Но все-таки мы добрались до Орхуса, где меня сразу же навестили Эльмквист и Гульдберг и где меня ожидали самый теплый прием и внимание, прежде всего со стороны друзей «Прогулки», из-за чего мне показалось, что книгу читают по всей стране. Но тут мне придется рассказать связанную с этим фактом характерную историю, хотя сделать это следовало бы раньше.

«Прогулка» появилась и на Фальстере, где на хуторе Рифсбьерг жил богатый крестьянин Расмус Хансен, один из «святых», который повредился в уме, пытаясь постичь смысл «откровений Иоанна Богослова». Он прочитал «Прогулку» и пришел к выводу, что человек, написавший их, мудрец, который может помочь ему разобраться во всем и прояснить темные места. В книжке я написал, что желающие получить разъяснения по тому или иному вопросу могут обращаться ко мне с восьми до девяти утра. И вот однажды утром в мою комнату в Копенгагене входит этот крестьянин, спрашивает, не я ли Андерсен, и, получив утвердительный ответ, достает из кармана книгу и просит сперва прояснить смысл заключительной главы, а потом спрашивает, как я мог сказать, что «Дьявол искусил меня, и я стал писать», если в другом месте я отрицаю его существование. Я сперва решил, что меня разыгрывает кто-то из моих знакомых, однако посетитель вел себя вполне серьезно, требовал объяснить ему всякие разные недоступные его пониманию вещи, но когда он в конце поинтересовался, не антихрист ли я, я пришел в ужас и только тут понял, что имею дело с сумасбродом и фантазером. Тем не менее было бы слишком рисковать жизнью, пусть даже и за «Прогулку», и потому я призвал хозяйку и служанку и с помощью этих вспомогательных сил попытался проводить его до двери, продолжая уверять, что я всего лишь издал книгу, а написал ее совсем другой человек, а так как я знал, что этот человек в настоящий момент находится за городом, сообщил, что только статский советник Коллин способен дать все необходимые разъяснения. Крестьянин спросил, где тот проживает, и я назвал адрес. Коллина он не застал, и многие решили, что это розыгрыш, придуманный, чтобы подшутить надо мной. Но по прошествии трех недель с почтой и вправду пришло письмо с Фальстера, адресованное Коллину, где добрый человек Расмус Хансен сообщал, что безуспешно пытался разыскать в столице умного человека, которого можно было бы расспросить о «тысячелетнем царстве, явлении антихриста» и т. д., и т. п. Во время этого летнего путешествия по Ютландии я встретил многих, кому был знаком этот крестьянин, и, по словам Веделя Симонсена, он тоже получал от него подобные письма. И все они были написаны одним человеком, об этом говорили и стиль, и почерк.

Температура, поднявшаяся у меня перед самым отъездом, упала, но в борьбе с нею я был совсем обессилен, тем не менее желание увидеть вересковые пустоши и величавое Северное море подвигло меня продолжить путь. Эльмквист любезно предоставил в мое распоряжение свою коляску до Раннерса, и я отправился в путь, повсюду отмечая свойственные ютландцам гостеприимство и дружелюбие. Вместе с художником Рёрбю я проехал через пустоши до Виборга. Это была замечательная поездка, я бы сказал, выдержанная в духе романтизма. Вокруг простиралась черная, словно выжженная равнина с одиноко высившимися холмами, проросшими кустарником, на склонах которых, как правило, дети пасли несколько овец, совершенно нагая земля, в некоторых местах отсвечивающая красной коркой, а в других — представляющаяся подкрашенной индиго, так что на расстоянии кажется, что там растут фиалки. По дороге мы побывали в старом поместье, с зеленым садом, который показался мне оазисом в пустыне. Когда мы подъезжали к Виборгу, разразился ливень, и как раз в этот момент мы повстречали в ложбине семью бродяг; жена несла на спине грудного ребенка, другого же, постарше, вела за руку, а муж согнулся под тяжестью огромного мешка за плечами. Они поздоровались и сразу проследовали дальше, ведь им негде было укрываться от дождя. Когда мой кучер объяснил мне, кто они такие, я почувствовал себя на верху блаженства — ну как же, ведь это самый романтичный народ у нас в Дании, цыгане, у них свой язык, свои обычаи, они ведут кочевую жизнь, а невест и женихов выбирают только среди своих, и браки заключают без участия церкви.

Вместе с амтманом я посетил Асмильский монастырь, побывал также в старинном поместье Халь, расположенном [в] по-настоящему романтической местности на берегу озера, вокруг которого высятся одиночные черные, поросшие вереском холмы да изредка попадаются чахоточные дубовые рощицы, где деревья, кажется, тянутся вниз, к покрытой белесоватым мхом земле, а дальше... а дальше болота, над которыми, словно дымка над вересковой пустошью, клубятся сиреневые туманы.

Все так, но чувствовал я себя прескверно, да и погода не баловала, пасмурная и холодная. Мне советовали отказаться от поездки к Северному морю, к тому же я чувствовал себя все хуже и хуже, и я отказался от путешествия, о котором так мечтал, и довольствовался описаниями тех мест теми, кому там посчастливилось побывать, хотя решение об этом я принимал с болью в сердце. Впрочем, я так живо представлял эти картины в своем воображении, что многие стихотворения в «Фантазиях и набросках» именно им обязаны своим существованием.

Итак, я не увидел Северного моря, зато посмотрел парад войск в Орхусе, где в последний раз встретился со стариком епископом Блоком, с которым познакомился в Виборге. Он был невероятно рассеян, и на прощание я получил от него письмо, в котором он величал меня «Вашим Величеством». Впрочем, эта описка простительна, ведь все его мысли были заняты предстоящим визитом короля, которому он должен был выразить свое почтение. Я провел еще несколько дней в Скандерборге и ежедневно совершал прогулки по озеру, тому самому, на котором Кристиан IV начал обучаться морскому делу. Потом я через Вайле перебрался в Кольдинг и довольно внимательно ознакомился с теми местами, в которых, по моему замыслу, должно было разворачиваться действие романа. Я ознакомился также с местными народными сказаниями и почерпнул в них много оригинального и интересного.

Тем временем наступило лето, вот и я воспрянул духом, и здоровье мое поправилось. Вдова Иверсена, которая, как и вся ее семья, очень любила меня, прислала мне приглашение провести лето у нее, в красивой усадьбе Тольдерлунд, и я поспешил откликнуться на ее приглашение, которое привлекало меня еще и потому, что усадьба находилась неподалеку от Нэсбюховедбакке, где стояла крепость, в которой развивались некоторые события с участием главного героя романа. Выходило, что я мог ходить туда каждый день и сочинять свою историю. Ну, конечно, в этой усадьбе неподалеку от Оденсе, с садом на берегу судоходного канала, в кругу юных веселых девушек, чем же еще мне было заниматься, как не сочинительством! А еще при мне оставались юношеский задор, удовлетворение достигнутым и в отсутствие каких-либо забот, какое замечательное время провел я там в течение нескольких недель! Все местные помещики присылали мне приглашения погостить у них несколько дней, вот и летал я, что твой мотылек с еще не обожженными крылышками, с места на место вокруг светоча радости.

Но тут возникла необходимость побывать во всех фюнских городах, ибо я задумал включить в роман эпизоды, связанные с графской распрей. Я разослал уведомления об этом во все города, кроме одного, поскольку не знал, к кому мне следует там обратиться, зато мне был известен один студент, проживавший в этом городе, который вместе со мной сдавал экзамены на аттестат зрелости. [Я] изредка навещал его и вообще хорошо к нему относился, как к добропорядочному человеку. Прослышав, что я уезжаю, он устроил мне визит к своему отцу, одному из самых богатых горожан. Незадолго до отъезда туда я слышал от одной ютландской дамы, побывавшей в этом городе, весьма хвалебные отзывы о тамошних жителях — и что же?! — я вместе с юными барышнями, бывавшими у Инверсенов, высмеял их, даже эпиграмму сочинил в адрес этого ни в чем не повинного городка, который я собирался просто мельком обозреть, не вдаваясь в подробности уклада тамошней жизни. Да я просто предположить не мог, какую значительную роль сыграет этот город во всей моей жизни. Отъезд мой тоже вышел из разряда занимательных. Почтовый экипаж, с которым я собирался ехать, не прибыл, можно было, разумеется, нанять извозчика, и я готов был заплатить довольно большую сумму, но тут выяснилось, что ни один извозчик не осмеливается выезжать из города до почтового экипажа, а застать его можно было только за городом. Это было весьма неприятное известие, однако делать тоже было нечего, ведь вещи я уже упаковал, вот и пришлось мне отправиться в путь пешком. Я прошел почти целую милю и уселся на краю придорожной канавы в ожидании экипажа. Дилижанс прибыл-таки, но уже заполненный до отказа. Спереди были пристроены сиденья, на которых расположились кучер и некая дама с тремя детьми, а позади — еще две дамы и господин! «А мое-то где место?» — вопросил я, и мне указали на место наверху всей пирамиды, куда я едва взобрался и вынужден был все время держаться за веревки, связывавшие всю эту конструкцию. Но ветер гнал пыль, и я решился все-таки открыть зонт, который держал свободной рукой. Вид у меня был, разумеется, тот еще! Но тут дама с детьми, которая, по моему разумению, расположилась куда как роскошно, вежливо попросила меня взять к себе одного из детей, которого она мне и передала, не дожидаясь ответа. Не мог же я допустить, чтобы несчастное дитя сверзилось под колеса, вот и пришлось мне, сложив зонтик, выступать в роли няньки, сидя на вершине движущейся пирамиды. Целых восемь дней провел я в Свендборге и его красивых окрестностях, побывал и в Тосинге, где в начальнике телеграфной станции узнал своего первого школьного учителя.

Нет, пора закончить рассказ о моем путешествии, потому что мы приближаемся к самому важному его пункту — маленькому провинциальному городишку, к которому я заранее относился с большой иронией и где должен был встретиться с моим знакомым студентом. Почтовый служащий, которого я попросил рассказать о семье, куда собирался с визитом, поведал мне о том, что ее глава владеет морскими судами, в семье замечательные дети, а дом у них полная чаша. Я остановился на постоялом дворе и в тот же вечер отослал студенту свою визитную карточку — слишком уж устал, чтобы самому идти к ним. Он тут же явился с приглашением от родителей провести у них следующий день — а дольше я, собственно, и не собирался здесь оставаться. Мы быстро расстались, ибо я устал и сразу лег спать, чтобы проснуться накануне наступления нового и очень значимого для меня периода моей жизни.

Примечания

Руддельбак и Линдберг... — Речь идет об идейных сподвижниках Н.Ф.С. Грундтвига, теологах Й.К. Линдберге (1797—1857) и А.Г. Руддельбак (1792—1862).

Квистгор — см. примеч. к «Сказке моей жизни».

Герсон Н. (1802—1865) — выдающийся датский пианист.

...воспетый мной «поэтический бес»... — Имеется в виду персонаж стихотворения Андерсена «Поэтический бес». Стихотворение впервые было опубликовано в «Кюбенхавнс флювенде пост» в 1828 г. и вошло в поэтический сборник «Стихотворения» (1830).

...готов был швырнуть в его рожу чернильницу... — Намек на легенду, согласно которой Лютер запустил чернильницей в появившегося перед ним черта.

Вебер — см. примеч. к «Сказке моей жизни».

Мюллер Л. (1809—1891) — известный датский специалист в области нумизматики.

Карл Баггер — см. примеч. к «Сказке моей жизни».

Фриц (Фредерик) Пети — см. примеч. к «Сказке моей жизни». Поэтический сборник Пети «Стихотворения первокурсника» был издан в 1832 г.

«Музыкант, ударь по струнам!» — стихотворение Андерсена «Музыкант, ударь по струнам!» впервые было напечатано в 1831 г. в «Кюбенхавнс постен» и вошло в его поэтический сборник «Двенадцать месяцев года».

«Летучая почта Копенгагена» — знаменитый литературно-критический журнал Й.Л. Хейберга. (См. примеч. к истории «Книга крестного»)

«Вечер» и «Ужасный час» — см. примеч. к «Сказке моей жизни».

...созрел замысел «Прогулки на Амагер»... — Романтическая фантазия Андерсена «Прогулка от Хольмен-канала до восточного мыса острова Амагер» была написана в 1829 г.

В тот год пост ректора занимал Эленшлегер... — В 1828 г. Эленшлегер был деканом философского факультета Копенгагенского университета и в этом качестве осуществлял набор студентов. Ректором Копенгагенского университета в это время был профессор юридического факультета Й.П. Шлегель (1765—1836).

Арнесен А.Л. (1808—1860) — датский писатель. Его водевиль «Интрига в театре забав» был поставлен в Королевском театре в 1828 г.

Шмидтен Х.К. фон (1799—1831) — математик, профессор Копенгагенского университета.

...«Отрывок из «Прогулки»»... — Отрывок из «Прогулки от Хольмен-канала до восточного мыса острова Амагера» Андерсена был напечатан в журнале «Летучая почта Копенгагена» в 1828 г. Полностью романтическая фантазия Андерсена «Прогулки от Хольмен-канала до восточного мыса острова Аматера» вышла в свет в издательстве С.А. Рейцеля в 1829 г.

Хаух К. — см. примеч. к «Сказке моей жизни».

...его недавно вышедший «Дон Жуан»... — Драма К. Хауха «Дон Жуан» была опубликована в 1828 г.

«Любовь на башне Св. Николая, или Что скажет партер» — водевиль Андерсена, написанный в 1828 г. и поставленный в Королевском театре в 1829 г. В нем Андерсен пародировал высокий стиль трагедий Эленшлегера.

Рюге Й.К. (1780—1842) — актер Королевского театра.

Вексхаль А. (1803—1856) — актриса Королевского театра, исполнительница ролей героинь в трагедиях Эленшлегера.

Давид К.Н. (1793—1874) — экономист и литературный критик, автор рецензии на водевиль Андерсена «Любовь на башне Св. Николая, или Что скажет партер», опубликованной в первом номере журнала «Монедскрифт фор литератур» за 1829 г.

...играла девица Вульф... — См. примеч. к «Сказке моей жизни».

«Путешествие» Мольбека... — Речь идет о путевых очерков «Путешествия по родной стране в юности» (1811) К. Мольбека. См. примеч. к «Сказке моей жизни».

...навестил сестру фрёкен Тёндерлунд... — Речь идет о Ф.Л. Тёндер-Лунд. (см. примеч. к «Сказке моей жизни».)

Лассен Ф.К. (1751—1831) — священник в Сэбю, прославившийся своим гостеприимством.

...когда казнили Струенсе и Брандта... — Струенсе И. (1737—1772) — кабинет-министр при дворе душевнобольного короля Кристиана VII. Пытался провести радикальные политические реформы в Дании. Вместе со своим приверженцем графом Э. Брандтом (1838—1772) был в результате заговора арестован и казнен.

Торлакиус Б. (1775—1829) — профессор, декан философского факультета.

В конце 1829 года я издал томик «Стихотворений»... — Здесь Андерсен не точен: сборник «Стихотворения» вышел в свет 2 января 1830 г.

...в недавно вышедшей «Вавилонской башне»... — Комедия Хауха «Вавилонская башня в миниатюре. Опыт создания комедии в аристофановском духе» вышла в свет в 1830 г.

Халль П.Т. (1802—1864) — теолог, лиценциат с 1828 г., пробовавший свои силы в литературе и литературной критике.

Лэссё М.Ю.С. — см. примеч. к «Сказке моей жизни».

Бликер С.С. — см. примеч. к «Сказке моей жизни».

...где меня сразу же навестили Эльмквист и Гульдберг... — Эльмквист А.Ф. (1788—1868) — журналист, Хёг-Гульдберг Ю. (1779—1861) — полковник, брат Фредерика и Кристиарна Хёг-Гульдбергов. (См. примеч. к «Сказке моей жизни»)

«Откровения Иоанна Богослова» — одна из частей Нового Завета, по церковной традиции, написанная любимым учеником Иисуса Христа Иоанном.

Симонсен Л.С.В. (1780—1858) — историк, к которому Андерсен обращался за консультациями во время работы над незавершенным романом «Карлик Кристиана II».

«Фантазии и наброски» — поэтический сборник Андерсена, увидевший свет в 1831 г.

Блок Й. (ок. 1760—1830) — епископ в Виборге. Письмо, о котором упоминает Андерсен, не сохранилось.

...включить в роман эпизоды, связанные с графской распрей. — Речь идет о гражданской войне в Дании 1534—1536 гг., вызванной попыткой Кристиана II (см. примеч. к истории Андерсена «Тернистый путь славы») вернуть себе датско-норвежский престол.

...мне был известен один студент, проживавший в городе... — Имеется в виду К. Войт (1809—1888) — студент-теолог, впоследствии торговец.

...узнал своего первого школьного учителя... — Речь идет о К.Ф. Вельхавене. См. примеч. к «Сказке моей жизни».

...что в семье замечательные дети... — В семействе Войтов было пятеро детей: две старшие дочери Риборг (1806 г. р.) и Фредерикке (1807 г. р.), сыновья Кристиан (1809 г. р.) и Йохан Петер (1810 г. р.) и младшая дочь Лаура (1817 г. р.).