Впору подумать, на придорожном пруду стряслось невесть что — такая там разгорелась суматоха, но, по правде, ничего особенного не произошло. Просто все утки, которые вот сию минуту спокойно отдыхали на воде, а не то стояли на голове — благо владели этим искусством, — вдруг разом ринулись на берег, на влажной глине осталось множество следов, а громкий галдеж разносился далеко окрест. Вода в пруду порядком взбудоражилась, хотя только что была гладкой как зеркало, отражала каждое дерево на берегу, и каждый куст, и старый крестьянский дом с двускатной крышей, слуховыми окнами и ласточкиным гнездом, а в первую очередь большой розовый куст, весь усыпанный цветами, его ветви свешивались через каменную ограду к самой воде, — прелестная картина, что на берегу, что в пруду — только в пруду наоборот. Когда же утки растревожили воду, все перемешалось, картина пропала. Лишь два перышка, потерянные в суматохе, плясали на волнах — вверх-вниз, вверх-вниз, то вдруг устремлялись вперед, словно от ветра, хотя никакого ветра не было, то замирали. В конце концов все успокоилось, и вода вновь стала гладкой как зеркало, вновь отчетливо отразила и крышу с ласточкиным гнездом, и розовый куст. Розы смотрелись в зеркало вод и были чудо как хороши, но сами они даже не подозревали об этом, потому что никто им не говорил. Солнце заглядывало в глубь нежных лепестков, источающих аромат, и каждую розу переполняло блаженство, как порой оно переполняет нас, кружит нам голову.
— Хорошо жить на свете! — говорили розы. — Право слово, можно ли еще чего-то желать? Ну, разве только расцеловать солнышко, ведь оно такое теплое, яркое... И розы, что вон там, в воде, тоже хочется расцеловать. Они ведь совсем как мы, точь-в-точь! И милых птенчиков внизу, в гнезде, и тех, что над нами! Они высовывают головки и тоненько пищат, а перышками, как у отца с матерью, пока не обзавелись. Прекрасные у нас соседи, что наверху, что внизу. Ах, хорошо жить на свете!
Птенчики наверху и внизу — те, что внизу, просто отражались в воде — были воробьи, и отец с матерью тоже были воробьи. Они заняли прошлогоднее гнездо ласточек, отложили яйца и зажили своим домом.
— Кто это там плавает? Утята? — спросили птенцы, углядев на воде утиные перышки.
— Задавайте разумные вопросы, если уж спрашиваете! — сказала мать. — Неужто не видите, это перья, живая одежка, какую ношу я и заполучите вы, только наша будет покрасивее. Их бы сюда, в гнездо, для тепла. Хотелось бы мне знать, что этак напугало уток! Не иначе как в воде что-то стряслось, я-то наверняка ни при чем, хотя в самом деле довольно громко сказала вам «чив»! Глупые розы, конечно, могли бы доведаться, что случилось, однако ж им это без надобности, они только собой любуются да пахнут. Право, от таких соседей одни неудобства!
— Слышите милых пташек там наверху?! — воскликнули розы. — Им хочется петь! Не умеют пока, но выучатся в свое время. Вот, наверно, удовольствие так удовольствие! Очень занятно иметь таких веселых соседей!
Тут к пруду галопом примчались две лошади на водопой. Крестьянский парнишка сидел верхом на одной из них, он скинул с себя всю одежду, кроме черной шляпы, большой, широкополой. Насвистывая, словно пташка, мальчуган заехал на самое глубокое место пруда, а потом, когда очутился возле розового куста, сорвал розу, прикрепил к шляпе — наряд хоть куда! — и поскакал прочь. Остальные розы глядели вслед своей сестре и спрашивали друг дружку:
— Куда же она отправилась? — Но этого никто не знал.
— Вот бы и мне отправиться в широкий мир! — говорила одна роза другой. — Впрочем, дома, в родной листве, тоже хорошо! Днем пригревает солнышко, а ночью небо еще краше, так и сияет сквозь дырочки, которых на нем видимо-невидимо!
Розы имели в виду звезды, они ведь не знали, что ошибаются.
— Мы живем на самом верху! — сказала воробьиха-мать. — Ласточкины гнезда приносят счастье, говорят люди, оттого и радуются, что мы тут! Однако ж соседи, вроде этого розового куста у ограды, разводят сырость, по-моему, без них было бы куда лучше, там могли бы, к примеру, вырасти колоски. Что проку в розах? Смотри да нюхай, и только, ну, разве еще к шляпе прикрепить можно. Каждый год — так рассказывала моя мама — цветы опадают, крестьянка пересыпает лепестки солью, они получают французское имя, которое выговорить невозможно, да и ни к чему мне это... а потом их кладут в огонь, для приятного запаха. Вот таков их жизненный путь, и хороши они лишь для глаз и для носа. Так и знайте!
Когда настал вечер и в теплом воздухе заплясала мошкара, а облака налились багрянцем, прилетел соловей и стал петь розам свои песни — о том, что красота в этом мире как солнечный свет и живет она вечно. Но розы решили, что соловей поет о себе, ведь в самом деле можно было и так подумать. Им даже в голову не пришло, что соловей пел для них, хотя песня их радовала и они размышляли о том, что все воробьиные птенчики, может статься, тоже вырастут соловьями.
— Мы отлично поняли, о чем пела эта птица! — чирикнули птенцы. — Там было только одно непонятное слово. Что значит «красота»?
— Да ничего! — ответила воробьиха. — Это всего лишь наружность, всего лишь видимость. В господской усадьбе, где голуби живут своим домом и каждый день им сыплют во дворе горох и зерно — я тоже с ними клевала, да и вам, глядишь, доведется! Скажи мне, с кем водишь компанию, и я скажу тебе, кто ты! — так вот, в господской усадьбе есть две птицы с зелеными перышками на шее и хохолком на голове, а хвост у них разворачивается, словно большущее колесо, притом разноцветное, аж глазам больно. Зовут этих птиц павлинами, их наружность и есть красота, но стоит немножко их общипать, и они будут выглядеть не лучше нас, всех остальных. Я бы поколотила их, не будь они такими огромными!
— Я поколочу! — объявил младший птенец, совсем еще голенький, без единого перышка.
В крестьянском доме жила молодая пара. Они крепко любили друг друга, работали прилежно, споро, и в комнатах у них было уютно и красиво. Воскресным утром молодая жена вышла из дома, сорвала несколько самых красивых роз и поставила на комод в стакан с водой.
— Сразу видно — нынче воскресенье! — воскликнул муж, расцеловав свою милую женушку. Они сели рядышком и, держась за руки, прочли псалом, а солнце светило в окна, озаряло свежие розы и молодую чету.
— Не на что смотреть! — чирикнула воробьиха, заглянув из гнезда в комнату, и улетела.
Точно так же она поступила и в следующее воскресенье, потому что каждое воскресенье в стакане появлялись свежие розы, а розовый куст по-прежнему пышно цвел. Птенцы уже оперились и просились полетать с мамашей, но та сказала им остаться, и они остались.
Воробьиха полетела прочь, однако ж улетела недалеко — нежданно-негаданно попала в силок из конского волоса, устроенный мальчишками. Волосяная петля туго стянула лапку — того гляди, перережет! Так больно, так страшно! Подбежали мальчишки, схватили птичку, грубо, бесцеремонно.
— Это не утка, а всего-навсего воробей! — разочарованно сказали они, но не отпустили ее, понесли домой и всякий раз, как она кричала, щелкали по клюву.
Во дворе крестьянской усадьбы им встретился старик мыловар, он делал мыло для бритья и для мытья рук, мыло в шариках и в кусках. Увидав у мальчишек воробья и услышав, что птица им совершенно без надобности, этот веселый старый бродяга возьми да и скажи:
— Давайте-ка наведем на нее красоту!
Воробьиха задрожала от страха, а старик открыл свой ящик, где лежали всевозможные краски, достал несколько листочков сверкающего сусального золота и велел мальчишкам раздобыть яйцо, потом вымазал воробьиху белком, облепил сусальным золотом, и стала она вся золотая, но даже не думала об этаком великолепии, только дрожмя дрожала. В довершение всего мыловар оторвал от старой своей куртки клочок красной подкладки, соорудил из него петушиный гребешок и приклеил воробьихе на голову.
— Ну, глядите, как полетит наша золотая птица! — С этими словами старик отпустил воробьиху, и та в паническом ужасе метнулась прочь на яркий солнечный свет. Ах, как она сверкала! Все воробьи и даже большая ворона, причем далеко не молоденькая, здорово перепугались, но все же полетели вдогонку, ведь им хотелось разузнать, что это за важная птица.
— Откуда пришла? Откуда пришла? — кричала ворона.
— Постой! Ты чья? Чья? — наперебой чирикали воробьи.
Но воробьиха останавливаться не собиралась, в страхе и ужасе летела домой. Она очень устала — кажется, вот-вот упадет наземь, а птиц все прибывало, и маленьких, и больших. Некоторые, подлетев поближе, еще и клюнуть ее норовили, да побольнее.
— Ишь, какая! Ишь, какая! — галдели они все.
— Ишь, какая! Ишь, какая! — запищали птенцы, когда она подлетела к гнезду. — Это же наверняка павлиний птенец! Сверкает-то как, аж глаза слепит, не зря мама говорила: чив! Вот красота!
И они принялись клевать воробьиху, не пуская ее в гнездо, а она была до того напугана, что даже чирикнуть не могла, не то что сказать: «Я ваша мама». Меж тем и остальные птицы набросились на бедняжку, только пух да перья полетели, и в конце концов воробьиха, вся в крови, упала в розовый куст.
— Бедная птичка! — сказали розы. — Не бойся, мы спрячем тебя! Подними к нам головку!
Воробьиха из последних сил вновь расправила крылышки, потом крепко прижала их к себе и умерла — в окружении своих соседок, свежих, прекрасных роз.
— Чив! Чив! — пищали птенцы в гнезде. — Где же мама? Непонятно! Вряд ли она вздумала этак схитрить, чтоб мы сами о себе заботились. Гнездо она оставила нам в наследство, но кто из нас займет его, когда мы обзаведемся семьями?
— Да уж, я, как только заведу жену и детей, никого тут терпеть не стану, — объявил самый младший.
— У меня-то жен и детей поболе будет, чем у тебя! — сказал другой.
— А я самый старший! — воскликнул третий.
Птенцы затеяли ссору, принялись бить друг друга крылышками да клювом и — бух! — один за другим выпали из гнезда. Лежали на земле, очень сердитые, головой все повернулись в одну сторону и моргали глазом, глядя вверх, — дулись друг на друга, стало быть.
Летать они уже немножко умели, поупражнялись еще и отправились в широкий мир, однако напоследок условились, как им узнать друг друга при встрече: надо сказать «чив!» и трижды шаркнуть левой ножкой.
Птенец, который остался в гнезде, расположился как барин, ведь теперь он был там хозяином, да только продолжалось так недолго. Ночью окна осветились красным огнем, из-под крыши вырвалось пламя, сухая солома вмиг вспыхнула, весь дом сгорел дотла, вместе с птенцом, молодые же хозяева успели спастись.
Утром, когда взошло солнце и все вокруг казалось посвежевшим, как после сладкого ночного сна, на месте крестьянского дома чернели обугленные балки, протянувшиеся к печной трубе, которая одиноко торчала среди пожарища. От развалин поднимался густой дым, и только розовый куст у ограды, свежий, живой, невредимый, по-прежнему стоял в цвету, отражаясь всеми своими веточками и бутонами в зеркале вод.
— Нет, до чего красиво — розы на фоне сгоревшего дома! — воскликнул путник, случайно проходивший по дороге. — Прелестная картина! Нужно сделать набросок!
Путник достал из кармана книжицу с чистыми страницами и карандаш — ведь он был художником — и зарисовал дымящееся пепелище, обугленные балки, что тянулись к покосившейся трубе (она все больше заваливалась набок), а на самом переднем плане большой цветущий розовый куст, вправду прекрасный, недаром же ради него художник взялся за карандаш.
Позднее в тот день мимо пролетали два воробья, которые здесь родились.
— Где дом? — защебетали они. — Где гнездо? Чив! Все сгорело, и наш силач братишка тоже! Поделом ему, нечего было гнездо захватывать. А розы-то уцелели, по-прежнему свежи и румяны. У соседа беда, а им хоть бы что! Не станем мы с ними разговаривать, и вообще здесь так гадко, нам это не по душе!
И воробьи улетели прочь.
Однажды осенью выдался прелестный солнечный день — впору подумать, будто лето еще в разгаре. Во дворе у парадной лестницы господского дома было сухо и чисто, там важно расхаживали голуби, и черные, и белые, и сизые, так и блестели на солнце. Старые голубки распускали перышки и покрикивали на молодежь:
— Держитесь вместе! Держитесь вместе! — Ведь вместе они смотрелись куда лучше.
— Что это за серая мелюзга снует среди нас? — спросила старая голубка, у которой глаза отливали то красным, то зеленым. — Серая мелюзга! Серая мелюзга!
— Это воробьи! Порядочный народец! Мы всегда славились кротостью, давайте им позволим поклевать с нами. В разговоры они не встревают и ножкой вон как мило шаркают!
Они и впрямь шаркнули ножкой, три раза, а вдобавок сказали «чив!» и узнали друг друга — три воробышка из сгоревшего дома.
— Еды тут хоть отбавляй! — порадовались они.
А голуби обхаживали друг друга, важничали и втайне судачили о собратьях.
— Глянь-ка на эту задаваку! — говорил один другому. — Вишь, как уписывает горошины? Не многовато ли? Да еще и лучшие выбирает! Гурр-гурр! Смотри, у нее плешь на голове! Видишь это милое, сварливое создание? Кнурре-кнурре! — И глаза у всех у них наливались кровью от злости. — Держитесь вместе, держитесь вместе! Серая мелюзга! Серая мелюзга! Кнурре-кнурре-гурр! — Нескончаемые пересуды, которым и через тысячу лет конца не будет.
Воробьи кушали с аппетитом и слушали внимательно, даже рядком построились, но им это не шло. Они вдоволь наелись, ушли подальше от голубей и сообщили друг дружке, что о них думают, а затем упрыгали к садовой ограде. Дверь комнаты, выходящей в сад, была открыта, и один из воробышков, расхрабрившись от сытости, вспорхнул на порог и пискнул:
— Чив! Ну не храбрец ли я — вон куда забрался!
Второй не отстал:
— Чив! А я еще храбрее! — И он скакнул в комнату.
Там никого не было, и третий воробышек, заметив это, тоже осмелел, влетел внутрь и решительно чирикнул:
— В дом так в дом! Или сиди снаружи! Это же всего-навсего чудное человечье гнездо! Ой, что тут? Что тут?
Прямо перед воробьями цвели розы, отражались в пруду, и обугленные балки словно бы подпирали покосившуюся печную трубу! Что ж это такое? Как оно попало в господские комнаты?
Все три воробья устремились было к розам и трубе, но наткнулись на ровную стену, ведь перед ними была картина, большая прекрасная картина, для которой художник в свое время сделал маленький набросок.
— Чив! Чив! — зачирикали воробьи. — Тут ничего нет! Одна только видимость! Чив! Одна только красота! Вы что-нибудь понимаете? Я нет! — И они вылетели вон, потому что в комнату вошли люди.
Шло время, голуби невесть сколько ворковали, если не сказать — ворчали, склочники этакие! Воробьи зимой мерзли, а летом жили припеваючи; все они были обручены или состояли в браке, уж и не знаю, как это у них называется. И птенцов они успели завести, конечно, самых красивых и самых умных, летали кто куда, а при встрече всегда узнавали друг друга, потому что восклицали «чив!» и трижды шаркали левой ножкой. Старшая из них уже достигла почтенного возраста, но ни гнездом, ни птенцами не обзавелась, и очень ей хотелось побывать в большом городе — вот она и полетела в Копенгаген...
Там, неподалеку от дворца и канала, по которому плыли баржи с яблоками и глиняной посудой, стоял большой красивый дом. Окна в этом доме были внизу шире, чем наверху, и, когда воробьи заглядывали в них, им чудилось, будто смотрят они в чашечку тюльпана, в многоцветье красок и завитков, а посредине тюльпана виднелись белые человеческие фигуры — одни из мрамора, другие из гипса, но для воробьиных-то глаз разницы никакой. Венчала дом бронзовая колесница, запряженная бронзовыми конями, а правила ими богиня Победы, тоже бронзовая. Это был музей Торвальдсена.
— Как блестит! Как сверкает! — воскликнула барышня воробьиха. — Вот она, красота! Чив! Поболе какого-нибудь павлина! — Она ведь сызмала помнила, что для матери не было большей красоты, чем павлин.
Затем она спорхнула во внутренний двор, тоже на редкость красивый. Все стены там были разрисованы пальмами и зелеными ветвями, а посредине рос большой розовый куст, сплошь в цветах. Его свежие цветущие побеги склонялись над могилой. Воробьиха слетела во двор, потому что увидела там других воробьев, сказала «чив!» и трижды шаркнула левой ножкой. За минувший год она не раз так делала, но, увы, никто ее знаков не понимал, ведь те, что разлучились, встречаются не каждый день, и здоровалась она так просто по привычке, но на сей раз два старых воробья и один молодой ответили, сказали «чив!» и шаркнули левой ножкой.
— О-о, добрый день! Добрый день! — поздоровались трое воробьев из давнего выводка и молоденький, из того же семейства. — Надо же, где довелось встретиться! Место порядочное, только вот еды маловато. Сущая красота! Чив!
Тут из боковых комнат, где стояли великолепные мраморные фигуры, вышло множество людей, все они направились к могиле, где покоится великий мастер, создавший мраморные изваяния, и с просветленными лицами обступили могилу Торвальдсена, кое-кто подобрал опавшие лепестки роз и спрятал. Люди приехали сюда издалека — из Англии, из Германии, из Франции, а самая красивая дама сорвала розу и приколола себе на грудь. Воробьи тотчас подумали, что здесь верховодят розы, что весь дом ради них и построен, и решили, что это, право же, немного чересчур, но, поскольку поголовно все выказывали розам уважение, они тоже решили не отставать. Сказали «чив!», подмели хвостиками пол, искоса одним глазом поглядывая на розы, и очень скоро уверились, что это их давние соседки, да так оно и было. Художник, который зарисовал розы у сгоревшего дома, еще в тот же год испросил разрешения выкопать куст и подарил его здешнему архитектору, ведь краше этих роз нигде не сыскать, а архитектор посадил их на могиле Торвальдсена, и они воплощением красоты цвели, даря на память пришельцам из дальних краев свои алые благоуханные лепестки.
— Вы что же, на должность поступили здесь, в городе? — полюбопытствовали воробьи.
И розы кивнули, они узнали своих сереньких соседей и очень им обрадовались.
— Как чудесно жить и цвести, видеть давних друзей и день за днем смотреть в растроганные лица. Здесь каждый день — словно великий праздник!
— Чив! — чирикнули воробьи. — Это и впрямь наши старые соседки! Мы-то помним, раньше вы жили у придорожного пруда. Чив! А нынче вон в каком почете! Да, иным все достается играючи, без труда. И чем уж так примечательны эти красные комья, нам неведомо... Зато мы отлично видим увядший листок!
Они потеребили листок, он оторвался, и куст стал еще свежее и зеленее, солнце озаряло могилу Торвальдсена, розы благоухали, и красота их сливалась с бессмертным именем мастера.
Примечания
«Соседи» (Nabofamilierne) — впервые опубликована в 1847 г. (См. примеч. к сказке «Старый уличный фонарь».)
...неподалеку от дворца... — Имеется в виду дворец Кристианборг, ныне резиденция парламента.
Это был музей Торвальдсена. — Музей Торвальдсена, в котором представлены его работы, был построен еще при жизни скульптора и открыт для всеобщего обозрения в 1848 г. Автор проекта — архитектор М.Г. Бинессбёлль (1800—1856).