Уже в апреле я ощутил беспокойство, и внутренний голос сказал мне: «Крибле, крабле!» Первые теплые солнечные лучи вновь разбудили во мне натуру перелетной птицы. Я хотел и должен был еще хотя бы раз в жизни повидать Рим, закончив путешествие, которое начал в прошлом году. На этот раз меня сопровождал мой юный друг Йонас Коллин, сын статского советника Эдварда Коллина. Через Женеву и Лион мы достигли Ниццы. Здесь мы отдохнули, и только отсюда началось собственно новое для меня путешествие по живописной и прекрасной дороге Виа делла Корниче от Ниццы до Генуи. По такой дороге следовало бы идти пешком или медленно ехать верхом, наслаждаясь видами скал и рощ, примыкающих к катящему свои валы Средиземному морю. Здесь было такое количество пальм, какого я не видел нигде в Италии; отсюда ежегодно к Пасхе отсылали в Рим множество пальмовых ветвей, где их освящал и раздавал Папа.
Маленький скалистый остров, княжество Монако — этот город-государство — кажется географической картой, нарисованной на море. Так и подмывало побывать в этом залитом чудесными солнечными лучами игрушечном княжестве.
Путь от Ниццы до Генуи дилижансом занимает всего сутки, но дорога настолько живописна, что, двигаясь по ней ночью, мы потеряли бы слишком много. Поэтому мы решили путешествовать только днем и остановились на ночлег на полпути, зарезервировав за собой места в дилижансе, чтобы наутро помчаться дальше.
В Генуе, где я не был с момента моей первой поездки в Италию в 1833 году, я обновил старые воспоминания. Погода стояла хорошая, и мы с Коллином быстро добрались на пароходе до Чивитавеккья. На всем пути туда ни одна душа не попросила у нас показать наши паспорта. Однако по прибытии в Папскую область бумажные издевательства начались вовсю. Пока у нас не отобрали паспорта, никому из путешественников не разрешили сойти на берег, когда же мы наконец оказались на суше, нам тут же приказали отправляться пешком до Ратуши, путь, сразу скажу, неблизкий, но и там паспорта нам не отдали, заменив их своего рода квитанцией, бумажкой, разрешавшей нам доехать до Рима по железной дороге. Эту квитанцию пришлось предъявить еще раз по дороге, а наши настоящие паспорта нам вернули только непосредственно перед въездом в Рим, где опять же через посредничество датского консула нам пришлось оформлять временный вид на жительство, что затянулось почти на неделю. Как известно, приезжие служат городу немалым источником дохода, однако власти Рима нимало не озабочены тем, чтобы облегчить жизнь посещающим его иностранцам.
Я и мой молодой спутник поселились в двух комнатах здания с вывеской «Кафе Греко», их посоветовал нам занять мой друг Браво, консул Дании, Швеции и Норвегии, проживавший тут же, после чего мы отправились на осмотр Вечного города — такого мне знакомого и загадочного. Я вновь посетил сам и показал Коллину все его достопримечательности. С тех пор как я в последний раз был в Риме, не многое здесь изменилось. Так же, как в прошлый раз, много говорили об опасностях, подстерегающих приезжих на улице, об убийствах и грабежах, с чем, к счастью, я так и не встретился. Мы посещали древние развалины, сокровища искусства, церкви, сады, а также моих друзей и знакомых. Первым мы навестили нашего соотечественника Кюхлера, теперь звавшегося братом Пьетро, он был монахом монастыря, расположенного в развалинах императорского замка. С тонзурой на голове, в грубой коричневой монашеской рясе, он бросился мне навстречу, обнял и облобызал. Мы сразу же перешли с ним на задушевное «ты», и он провел нас в свое ателье, большую комнату, откуда открывался прекрасный вид на апельсиновые деревья, клумбы роз, а далее — на Колизей и Кампанью, уходившую к далеким живописным горам. Я был чрезвычайно рад встрече со старым другом, вид же, открывавшийся из окон его ателье, меня прямо-таки восхитил. «Здесь бесподобно красиво!» — вырвалось у меня. «Да, тебе тоже следовало бы жить здесь в покое и в послушании Богу», — сказал он с милой, ласковой улыбкой вполне, однако, серьезным тоном.
Я же бодро ответил: «Пару дней я бы здесь прожил, но потом меня потянуло бы в путь, снова в большой мир, чтобы жить, чтобы быть с ним!»
Кюхлер копировал картину Доменикино, заказанную оптовым торговцем Пуггордом из Копенгагена. Деньги за картину, естественно, он отдавал монастырю.
В то время в Риме жил норвежский писатель Бьёрнстьерне Бьёрнсон. Здесь я с ним и познакомился, ранее я его не видел и с ним не сталкивался. Прошло некоторое время, прежде чем я дома, на родине, в Копенгагене, прочитал произведения этого одаренного автора. Многие мне говорили, что они не в моем вкусе. Однако я посчитал, что будет лучше самому это проверить. И что же? Читая его повесть «Веселый парень», я ощутил себя как будто бы побывавшим среди привольных гор, где полной грудью вдыхаешь свежий воздух березовой рощи! Я пришел от нее в настоящий восторг и помчался к тем, кто утверждал, что Бьёрнсон — не в моем вкусе. Я сказал им, что таким заявлением они нанесли мне тяжкое оскорбление и что я удивлен их недооценкой: неужели же они в самом деле считают, что я настолько обделен умом и сердцем, что не способен распознать истинного поэта?
Тем не менее многие искренне считали и утверждали, будто Бьёрнсон и я — натуры настолько противоположные, что столкновение между нами неизбежно.
Но случилось так, что незадолго до выезда из Копенгагена меня через вторые руки попросили взять с собой для передачи Бьёрнсону несколько книг от его жены. Я с удовольствием просьбу выполнил и, посетив жену Бьёрнсона, сказал ей, насколько я уважаю ее мужа как писателя, попросив ее заодно написать ему, чтобы он при встрече отнесся ко мне любезно — мне хотелось полюбить его, я надеялся, что мы станем друзьями. И вот с самой первой нашей встречи в Риме и до сего дня Бьёрнсон относился и относится ко мне с неизменной симпатией, или, как я просил и желал, «любезно».
Как-то скандинавы устроили в честь нашего консула Браво праздник в сельском пригороде Рима. Позже я описал это место в сказке «Психея». Праздник устраивался также и в честь меня — скандинава, посещавшего Рим в четвертый раз.
В мою честь пропели прекрасную песню Бьёрнстьерне Бьёрнсона:
Хоть небо наше не лазурно,
Хоть море северное бурно
И чудных пальм наш лес лишен —
Нам сказки, саги шепчет он,
На небе солнце ночи блещет,
На берег море гулко плещет,
И рокот волн Созвучий полн,
Как песни наших саг старинных!И сколько нам повествований,
О крае чудных тех сказаний,
О зимнем сне полей, лугов,
О чарах северных лесов,
О чувствах птиц, зверей, растений
Сумел причудливый твой гений
Так рассказать —
Вот словно мать
В кругу детей — сердец невинных!И в воздух Рима раскаленный
Ты запах влажный, благовонный
Душистых буков и берез,
И Зунда вод соленых внес,
К нам из того явившись края,
Где, будто землю обнимая,
К ней ближе льнет Небесный свод
С луной, царицей ночи ясной!Тебе хотелось убедиться,
Могла ль еще в нас сохраниться
Здесь, средь антиков и камей,
Любовь к поэзии твоей.
Твоя бесхитростная лира
И средь столицы древней мира
Звенит, поет
И нас зовет
К добру и истине прекрасной!1
На этот раз я провел в Риме всего один месяц. Среди счастливых знакомств, которые я на этот раз завязал, особо стоит выделить встречу с американским скульптором Стори. Он показал мне свое ателье, где меня привели в полный восторг выполненная им в полный рост статуя Бетховена и аллегорическая скульптурная группа, представляющая Америку. Стори представил меня своей жене и детям, его семья занимала целый этаж в палаццо Берберини. Однажды он собрал здесь своих многочисленных американских и английских друзей с их детьми, которые образовали целую стайку. Я встал в ее центре и с непростительной с моей стороны дерзостью, хотя и не по своей инициативе, прочитал им своего «Гадкого утенка» по-английски, на языке, который знал явно недостаточно. Когда я закончил чтение, малыши принесли мне венок.
Стори познакомил меня с английской поэтессой Элизабет Баррет Браунинг. Она тогда болела, но, как ни была плоха, все же подарила мне светлый и приветливый взгляд, пожала руку и поблагодарила за мои сочинения. Через два года я услышал от сына Литтона Бульвера, как тепло и сердечно отзывалась обо мне Элизабет Браунинг. Ее последнее стихотворение «Север и Юг», написанное в Риме в мае 1862 года, то есть как раз в дни, на которые приходится мой визит к ней, завершает сборник «Последние стихотворения», вышедший после ее смерти. Я положил благоухающий цветок между страницами, на которых напечатано:
«Мне бы то солнце, которое радо, —
Север Югу сказал, —
Из уст золотых гроздие винограда
Пускать, как шары, — вот что мне надо!» —
Север Югу сказал.«Мне бы людей из мглистой страны, —
Северу Юг ответил, —
Трудолюбивы, закалены
Дождем и снегом, — они мне нужны!» —
Северу Юг ответил.«Твоих бы мне красок, твоей светотени, —
Север Югу сказал, —
Искусство, дитя, ступень по ступени
Взбирается Господу на колени», —
Север Югу сказал.«Твоей бы мне веры, чтобы вознесть, —
Северу Юг ответил, —
Молитву из тьмы «Дай нам днесь»,
Твердо зная: «Господь — Он здесь!»» —
Северу Юг ответил.«Мне бы синь небо, мягче и гуще, —
Север у Юга просил, —
Цветов огневых, тенистые кущи,
Хор цикад, вдохновенно поющий!» —
Север у Юга просил.«А мне бы того, кто, видя все это, —
Просил у Севера Юг, —
Имея язык крестильного света,
Всему бы дал имя! Мне бы — поэта!» —
Просил у Севера Юг.Расставшись с лучшим сыном своим,
Север Югу послал
Поэта Андерсена в Рим.
«Увы, мы скоро простимся с ним», —
Северу Юг сказал.
Солнце уже обжигало горячими лучами, люди, спасаясь от него, уезжали в горы, и мы с Коллином тоже отправились в обратное путешествие домой, посетили Пизу и неделю пробыли во Флоренции. Из Ливорно мы отправились в Геную на пароходе, попали в шторм, судно сильно качало, и почти все на борту страдали от морской болезни. Я чувствовал себя так дурно и был столь изнурен, что, когда мы попали в Геную, не могло быть и речи о том, чтобы в тот же день отправиться в Турин, как мы задумывали ранее.
Мы едва успели сойти на берег, как услышали орудийный залп: это было скорбное известие о том, что умер Кавур. На следующий день я все еще чувствовал себя больным и ехать не мог, хотя еще надеялся, что даже если мы тронемся днем позже, то все-таки успеем на похороны Кавура. В Турин мы прибыли во второй половине дня и тут же узнали, что великого государственного деятеля Италии похоронили накануне вечером.
В конце недели мы прибыли в Милан, где, стоя среди прекрасных мраморных изваяний, смотрели с крыши собора на освещенные солнцем Альпы. Прежде чем дилижанс доставил нас к ним через Симплон, мы провели несколько прекрасных солнечных дней и лунных ночей на острове Исола Белла на Лаго Маджоре.
В Швейцарии мы задержались в Монтрё. Здесь у меня зародилась идея, которую я воплотил в сказке «Ледяная дева». В основу этого сочинения легло реальное печальное происшествие, случившееся с молодой парой, которая в день свадьбы посетила маленький остров на озере неподалеку от Вильнёва, где жених погиб. В «Ледяной деве» я нарисовал природу Швейцарии такой, какой она мне запомнилась во время неоднократных посещений этой волшебной страны.
В Лозанне мы получили тревожные известия: дома находился при смерти старый Коллин. Полагали, что ко времени получения нами этого известия Бог уже приберет его, и потому нас уговаривали не бросаться опрометью домой. Поэтому наше путешествие на север шло своим обычным чередом. Мы провели несколько дней у наших друзей Ауфдермауэров в Бруннене, где познакомились с библиотекарем монастыря в Айнзидельне отцом Галлом Морелем, весьма любезным духовным лицом. Монастырь этот — самый известный в Швейцарии, и туда съезжаются паломники и благочестивые католики со всей Германии и из Франции.
Айнзидельн расположен не более чем в полумиле от дороги, ведущей из Бруннена к Цюрихскому озеру. Мы с Коллином не пожелали проезжать мимо и явились туда как раз к празднику тысячелетия со дня основания монастыря. Маленький городок заполнили приезжие, толпившиеся у роскошной, украшенной внутри свечами и надписями церкви. Многие богомольцы собирались снаружи на площади перед бурлящим источником и старались испить из каждой из его струй, пробивавшихся в нескольких местах. Существует предание, что в Айнзидельне когда-то побывал сам Иисус Христос, попивший ключевой воды из родника, хотя, из какого именно, осталось неизвестным, поэтому богомольцы пьют из всех.
Мы посетили нашего знакомого библиотекаря, который самым приветливым образом принял нас и показал нам вместе с группой молодых людей духовного звания достопримечательности монастыря. Он провел нас к украшенной цветами раке с мощами основателя монастыря, на которой высечены слова красивого стихотворения, посвященного памяти основателя, автором его явился сам наш проводник. Мы осмотрели также сокровища библиотеки, в которые входила старая Библия, переведенная на датский язык. В связи с этим библиотекарь обратился к нам с просьбой о приобретении нового издания перевода. Я пообещал прислать его в монастырь, и теперь книга находится там.
Из празднично разукрашенного Айнзидельна через Мюнхен и Аугсбург мы доехали до Нюрнберга. Здесь тоже царило веселье. На улицах развевались знамена и флаги; праздник устраивали в честь песни, но не древней, миннезанга, а современной. В Нюрнберг съехались певческие общества изо всех городов Баварии и давали здесь праздничные концерты. Из окрестностей в город валили толпы людей, и в гостиницах не хватало мест, хотя мне, как всегда, повезло, и я раздобыл для нас одну из комнат уютного жилища самого хозяина гостиницы.
Из Нюрнберга наш путь лежал в Дрезден и поместье Максен, откуда, пробыв там три недели, мы направились в Брауншвейг. Но здесь тоже мы попали на праздник. Насколько я помню, он был посвящен тысячелетию основания города. На всех домах развевались флаги, улицы были украшены гирляндами, усыпаны цветами и чистым речным песком.
В Корсёре мы с Коллином расстались. Он отправился в Копенгаген, а я — в поместье Баснес, откуда, пробыв там недолго, отправился в Сорё и навестил Ингеманна. Здесь меня застало известие о кончине моего друга старого Коллина. В последние дни он лежал без движения, не узнавая никого. Как мне писали, он бы не узнал и меня.
Я тут же отправился в Копенгаген, чтобы присоединиться к скорбящим.
Очаг погас — и тьма гнетет,
Печаль по горнице летает.
Любовь к Христу горе влечет:
Тут стынет прах — там жизнь пылает, —2
писал я тогда.
Другие тоже сочиняли стихи, посвященные этому печальному событию; были среди них, разумеется, и куда лучше, которые, однако, вряд ли могли сравниться с моими по глубине описываемых в них чувств. В голове у меня проносилось множество воспоминаний о Коллине, мысленно я все время возвращался к его образу и ко всему, что он говорил и делал.
Я ехал в город. Более всего в это время я желал одиночества, но все экипажи были заняты, только в одном сидели всего две дамы, здесь я и устроился. Пожилая сидела тихо и сонно дремала в углу, молодая же устроилась в достаточно вольной позе на сиденьях во всю ширину экипажа и наслаждалась фруктами и прохладительными напитками. Она походила на испанку и так выразительно сверкала своими угольно-черными глазами, что, казалось, начала беседовать со мной уже задолго до того, как произнесла первое слово. Наконец она заговорила. «Я, кажется, знаю вас», — сказала она по-французски. Я повторил то же, обращаясь к ней, и, в свою очередь, спросил, как ее зовут. «Пепита», — отвечала она. Как оказалось, со мной в экипаже сидела испанская танцовщица, пользовавшаяся шумным успехом в театре «Казино» за год до этого. Я представился ей, и она рассказала своей пожилой спутнице по-испански, что я — поэт и что она в театре «Казино» играла роль в одной из моих пьес; в спектакле она говорила по-французски и исполняла испанские танцы. Речь шла о сказочной комедии «Оле Лукойе». Содержание пьесы, пересказанное спутнице, уместилось в несколько слов: «Там один трубочист влюбляется в испанскую танцовщицу, но оказывается, что все это — только сон». «Charmant!»3 — воскликнула старая дама, но продолжать разговор я был не в настроении. На первой же остановке я отыскал себе место в другом, первом же попавшемся экипаже и извинился перед дамами, сославшись на то, что нашел там своих друзей, к которым теперь должен присоединиться.
Добравшись до Копенгагена, я сразу же посетил в нем дом, который стал для меня родным. В нем теперь собрались дети и внуки оплакиваемого. Скоро наступил день похорон. Я писал Ингеманну:
«В старом доме собралась вся семья Коллинов. Они казались спокойными, но были глубоко опечалены. Мой старый друг лежал в гробу; на лице у него отражалась безмятежность, он будто спал. Я со страхом ожидал дня похорон, однако выдержка у меня оказалась крепче, чем я предполагал. Речь, произнесенная над гробом епископом Биннесбёллем, мне не понравилась, в ней слишком большое место занимали политика и упоминания короля Фредерика VI. Потом у могилы пастор Бледель сказал еще несколько слов; они послужили хорошим дополнением к речи епископа; если соединить вместе оба этих выступления, то получилась бы как раз такая речь, которую и следовало произнести. Весь остаток дня, который я провел в совершенном одиночестве, мной владело горькое и тяжелое чувство потери. Мне не хватало того, к чему я на протяжении ряда лет так привык, — ежедневного общения со старым Коллином и разговоров с ним. Ныне его дом на удивление пуст. Странно наблюдать, как смерть выхватывает из наших рядов людей. Теперь в первом ряду перед ней оказался и я».
Время близилось к Рождеству. В путешествии и дома, после приезда, я работал, что называется, «усердно». К Рождеству вышла новая книжка сказок с «Ледяной девой», «Мотыльком», «Психеей» и «Улиткой и розовым кустом». Книжку я посвятил Бьёрнстьерне Бьёрнсону, а сочельник провел в Гольштейнборге. Оттуда я писал Ингеманну:
«Гольштейнборг. Рождество 1861 г.
Дорогой друг!
Моя комната примыкает к церкви, и прямо из нее я могу пройти на кафедру. Сейчас, когда я пишу это письмо, до меня доносятся органная музыка и псалмопение. Здесь все отмечено рождественской праздничностью, а вчера вечером тут веселились дети. Всем малышам так понравилась елка с ее волшебными украшениями! Я к Рождеству тоже пытался украсить свой стол разными вещицами, так или иначе относящимися к моим сказкам. На чернильнице сидел кот, домовой танцевал с футляром для пера, на украшавшей пресс-папье флорентийской мозаике порхал мотылек, нашлось здесь место и девочке со спичками.
Между прочим, вчера я много вспоминал о празднике Рождества в моем детстве; наверное, это был самый прекрасный и богатый праздник, хотя справлялся он в нашей крошечной комнатке, в которой даже не было елки. Зато каши, гуся и пончиков было вдоволь, и на столе в тот вечер стояло сразу две свечи. С тех пор прошло добрых пятьдесят лет! Как же удивительно преобразилась моя жизнь! Спасибо за приятные дни, проведенные у Вас, спасибо Вашей жене! Передайте привет Софи. Она, определенно, уже украсила для вас рождественскую елку. Софи хранит у себя в погребе прелестные цветы, которые, как она мне рассказывала, достает оттуда только в сочельник.
Бог знает, удастся ли мне приехать в Сорё на следующее Рождество. Я хочу в новом году съездить в Испанию. Имею же я право помечтать хотя бы на Рождество, а мечты мои всегда одинаковы — поскорее бы в путешествие! Все больше думаю об Италии или Испании. Погода на это Рождество теплая, хотя я с большим удовольствием дышал бы чистым холодным воздухом и любовался белыми заснеженными полями. Так было в прошлом году — сверкающие на солнце снега и украшенные инеем деревья. Тогда я сочинил «Снеговика». В этом же году Муза меня оставила. Доброго и радостного для нас всех года! И ни в коем случае никакой войны! Никакой холеры! Пусть царят здравие и покой!
С сердечными пожеланиями всего наилучшего!
Истинно преданный Вам Х.К. Андерсен».
Примечания
«Веселый парень» — крестьянская повесть Б. Бьёрнсона, увидевшая свет в 1860 г.
«Психея» — сказка Андерсена, написанная в сентябре 1861 г.
Стори В.В. (1819—1895) — американский скульптор и писатель, с которым Андерсен в 1861 г. познакомился в Риме.
Браунинг Э.Б. (1806—1861) — английская поэтесса, жена поэта Роберта Браунинга. Цитируемое Андерсеном стихотворение завершает сборник «Последние стихотворения», увидевший свет в 1862 г.
«Ледяная дева» — история Андерсена, написанная в июне—августе 1861 г.
«Очаг погас — и тьма гнетет...» — строки из стихотворения Андерсена «Памяти Йонаса Коллина», опубликованного в газете «Дагбладет» в сентябре 1861 г.
Как оказалось, со мной в экипаже сидела испанская танцовщица... — Речь идет об испанской танцовщице Пепите де Олива (1830—1868), которая приезжала в Копенгаген в 1858 и 1861 гг. и принимала участие в спектаклях в театре «Казино».
«Мотылек» — сказка Андерсена, написанная в ноябре 1860 г.
«Улитка и розовый куст» — история Андерсена, написанная в мае 1861 г. после дискуссии с Йонасом Коллином, который заявил, что его двоюродный брат В. Древсен более одаренный писатель, нежели Б. Бьёрнсон.
1. Перевод А. и П. Ганзенов.
2. Перевод В. Бакусева.
3. Очаровательно! (фр.)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |