1859

Мелодичная, с элементами народной музыки опера Хартманна «Маленькая Кирстен», для которой я написал либретто, после долгого и незаслуженного перерыва вновь с большим успехом пошла на сцене. Похвалили даже мой текст. Критик из газеты «Отечество» назвал его поистине вдохновенным поэтическим произведением, «une rîve de l'ideal au milieu des tristes réalités de la vie»¹. «Перед нами предстают прекрасные и знакомые картины, импонирующие каждому своей наивностью и невинностью. В то же время язык отличается такой богатой фантазией и пластичностью, что это произведение невозможно читать без волнения». Вот каких доброжелательных отзывов удостаивалась теперь моя поэзия.

Ранней весной вышла новая книжка «Сказок и историй», включавшая рассказ «Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях».

В лесу на деревьях распустились листочки. Установилась прекрасная теплая погода. Король Фредерик VII находился в это время в своем старинном роскошном замке Фредериксборг, окруженном великолепной лесистой местностью. Он прислал мне приглашение с целью послушать мои новые произведения в моем собственном исполнении. Прием мне был оказан, как обычно, самый теплый, радушный и сердечный, и в горделивом строении Кристиана VI, о котором так прекрасно писал Хаух —

Прекрасен, словно роза в царстве фей,
И горд подобно рыцарскому слову,
Вершины горной тверже и светлей
Вознесся башней к звездному покрову... —

я провел два замечательных дня.

В течение их я наслаждался роскошью и великолепием старины, бродил по залам, сидел за королевским столом, который в прекрасный солнечный день был накрыт на открытом воздухе в саду. Когда званый обед закончился, состоялась прогулка на лодках по озеру вокруг замка. Король сам захотел, чтобы я прочел историю о Вальдемаре До и его дочерях, поведанную мне ветром именно в это время. Король со своей супругой, графиней Даннер, заняли места на королевской лодке, в нее усадили и меня; за нами следовало еще несколько лодок с другими гостями. Мы плавно скользили по зеркальной поверхности озера, в которой отражались пламенеющие в лучах заходящего солнца облака. И я прочитал им историю о недолговечности богатства и счастья, уносимых шелестящим ветром. Когда я закончил чтение, наступило мгновение тишины, сам же я ощущал какую-то непонятную грусть. Вот, наверное, почему воспоминание об этих минутах в королевской лодке, из которой я смотрел на озеро, небо и замок в пламенных отблесках заката, сразу пришло мне на ум позже, в том же году, когда до нас долетело печальное известие: «Фредериксборг пылает огнем!»

Летом меня потянуло в Ютландию, самую живописную область Дании. Воспоминания об этой поездке воплотились в «Историю, случившуюся в дюнах» и в очерк «Скаген».

Меня пригласил к себе в свое старое поместье Нёрре-Восборг, что стоит неподалеку от Ниссе-фьорда, статский советник Танг. На этом месте некогда находилась усадьба рыцаря Бюгге. Описание поместья, его окрестностей и людей, которые там живут, я дал в письме Ингеманну:

«В прошлый понедельник я двинулся из Силькеборга на запад. Я думал увидеть там пустынную, почти незаселенную местность, но везде обнаружил возделанные поля и прекрасные сады, тянущиеся до самых пасторских дворов, где цветут бузина и розы. И живет здесь много людей крепкой и красивой породы. Нёрре-Восборг в самом деле — старинная рыцарская усадьба с глубокими рвами и высокими валами тут же под окнами. Кустарник, защищающий сад с запада, штормовые западные ветры подрезали лучше ножниц самого усердного садовника. Часовня во дворе превращена в гостиницу для гостей; здесь я и расположился. В доме появляется иногда белая дама, но меня она пока еще не навестила — наверное, знает, что я жалую шутку, а не шутовство с привидениями. В прошлую среду, 6 июля, здесь в поместье праздновали победу при Фредерисии; на праздник пригласили шестерых местных крестьян, участников сражения. За столом ели, пили и говорили речи; над нами развевался Даннеброг, а когда меня попросили прочесть сказку, я прочитал «Хольгера Датчанина». Статский советник Танг очень любит крестьянское сословие, и мы навестили некоторых его представителей — какие же здесь богатые и живописные крестьянские дворы! Кухни выглядят, как игрушечные, а потолков в них и вовсе не видно за изобилием свешивающихся с них окороков и колбас. Эти добрые люди просто завалили меня пирогами, вареньем и напитками. Они угощали меня шнапсом и разными сортами вина, чаем с ромом и ликерами, и, поскольку я, разумеется, смог лишь отведать по капельке от всего этого изобилия, они подступили ко мне с шоколадом — уж этот-то напиток, наверное, не будет мне в тягость, а после него в довершение всего принесли старое пиво. Все это они делали с самыми добрыми намерениями.

Позавчера мы отправились к дюнам Хусбю на берегу Северного моря, что в трех милях отсюда. Мы ехали на нескольких повозках, все с развевающимися флагами. Их водрузили на вершины дюн и там же поставили палатку, море катило к нам свои волны, а мы пели патриотические песни. Примерно на расстоянии трех ружейных выстрелов от дюн расположена пасторская усадьба Хусбю с просторными светлыми комнатами, хорошей библиотекой и Вашим портретом на стене. В саду усадьбы растут могучие деревья и множество розовых кустов. Но как же резок ветер в этих местах! Когда мы вечером отправились обратно домой, губы у меня растрескались, а кожа на лице едва не была содрана.

Вчера в честь моего приезда в Нёрре-Восборге собралось большое общество. Пришли, наверное, более сотни людей, в основном, крестьянского сословия. Мы выпили чаю в саду, после чего, ближе к ночи, устроились за столом в большом зале, где допоздна звучали песни и речи. В здешних местах живет замечательный народ, крестьяне с образованием, стремящиеся к знаниям, наукам и пониманию жизни. Особенно же им хочется, чтобы и здесь, на западе Ютландии, была проложена железная дорога, и будьте уверены, она будет построена. Да и сама эта местность превратится со временем в житницу и лесные угодья, я убежден в этом, хотя мне все-таки жаль исчезновения романтических вересковых пустошей с их безлюдьем, Фата-Морганой и приметами древней старины. Я услышал здесь множество преданий; некоторые из них связаны с Нёрре-Восборгом. Здесь в тюремном подвале томилась некая татарка Долговязая Маргрете; она вырвала зародыши неродившихся младенцев из утробы у пяти беременных женщин и съела их горячие сердца. Съев семь сердец, она надеялась стать невидимой. Сегодня ветер здесь воет, как поздней осенью, и слышен рокот прибоя.

Нёрре-Восборг, 11 июля 1859 г.
Искренне преданный Вам
Х.К. Андерсен».

Пребывание здесь в гостях удалось на славу и оказалось не таким уж коротким. При отъезде вся семья проводила меня до Лемвига. Там, неподалеку от Лимфьорда, находится могила Гамлета, она — совсем не в Хельсингёре, куда перенес действие своего великого драматического произведения Шекспир. «Могила Амлета» — так называют ее западные ютландцы. Здесь на кургане часто сидит одинокий овечий пастух и играет на дудочке, вырезанной из бузины или овечьей кости, свою бесхитростную мелодию.

В Лемвиге мы расположились на постоялом дворе. Через короткое время я увидел, как на крыше появилось древко с Даннеброгом, затем показался еще один флаг — на крыше соседнего дома.

«Вы справляете какой-нибудь праздник?» — спросил я и получил от статского советника Танга ответ, что флаги подняты в мою честь.

Мы вместе отправились осматривать город. Повсюду меня встречали приветливые взгляды, на многих домах колыхались флаги. Я не мог поверить, что все это делалось в мою честь, но когда на следующий день ранним утром пришел к пароходу, то понял, что и в Лемвиге у меня немало друзей как среди взрослых, так и среди детей.

В толпе народа я заметил одного маленького, аккуратно одетого мальчика. «Бедный малыш, — заметил я, — чтобы поспеть на пароход, ему пришлось так рано вставать!»

«Он не едет, — сказала его мать. — Он не давал мне ни сна, ни отдыха, пока я не пообещала привести его сюда посмотреть, как уезжает Андерсен. Он знает все ваши сказки». Я поцеловал мальчика и сказал: «Отправляйся все же домой и поспи, мой маленький друг! И счастья тебе, счастья!» Не скрою, меня немало порадовала встреча с ребенком, чувство это согрело меня, и я больше не мерз, как этот маленький мальчик, на холодном и свежем утреннем воздухе Западной Ютландии.

Корабль плавно прошел мимо Оддесунда. Здесь в свое время император Германии водрузил знамя и объявил, что все датчане должны быть уничтожены. Мы приехали в Тистед, где, как рассказывает нам о том Хольберг, проходили процессы над ведьмами. Мы уже почти причалили к пристани, я сидел в каюте, но тут ко мне вошли и позвали на палубу. Поклонники моего творчества пришли на причал, чтобы прокричать в мою честь звонкое «ура».

Ближе к вечеру мы достигли Ольборга. И здесь тоже меня встречали приветливые взгляды, я пожимал множество тянувшихся ко мне дружеских рук. Мой друг еще со студенческих времен, камергер Даль-стрём, женатый на любимой дочери Эрстеда Софии, привел меня к себе, в настоящий старинный ольборгский дом. У него как раз гостил Андерс Сандё Эрстед, звезда правоведения первой величины и, кроме того, видный государственный деятель. Когда мы после обеда сидели и сумерничали, в комнату вошел слуга, объявивший, что во дворе собралось очень много народа. Вскоре в подтверждение его слов к нам поднялась целая депутация. Певческое общество города Ольборга решило приветствовать меня исполнением песни. Я испытал легкое смущение оттого, что хотели чествовать не Эрстеда, а меня. Я не мог заставить себя встать у того же открытого окна, где он всего несколько лет назад принимал подобное чествование. Поэтому я спустился во двор к столпившимся там людям. Началось пение. Радостный и благодарный, я пожал столько рук, сколько смог. Это была первая серенада, исполняемая в честь меня на родине; до этого в мою честь пели шведские студенты, когда я впервые посетил Лунд в 1840 году.

От Ольборга мой путь лежал в Скаген, на самую северную оконечность Дании, где встречаются воды Северного моря и Каттегата.

Старый Бёрглумский монастырь, где когда-то церковная власть значила гораздо больше, чем власть самого короля, теперь превратился в поместье. Землевладелец Ротбелль, его хозяин, радушно пригласил меня погостить у него, чтобы хорошенько осмотреть окрестности и, возможно, даже увидеть настоящий шторм на Северном море. В историческом рассказе «Епископ Бёрглумский и его родичи» я нарисовал следующую картину этих мест:

«А теперь мы в Ютландии за Диким болотом и слышим, как катятся навстречу нам волны Западного моря. Оно совсем неподалеку, но отсюда не видно — перед нами возвышается большой песчаный холм; мы увидели его еще издалека, а теперь медленно тащимся на его вершину по глубокому песку. Наверху, на песчаном холме, расположено большое старинное подворье, это — Бёрглумский монастырь; большее его крыло занимает церковь. Мы приехали сюда сейчас, поздно вечером, но погода стоит ясная, ведь наступило время белых ночей, и отсюда видно все далеко-далеко вокруг: поля и болота до самого Ольборг-фьорда, пустоши и луга до темно-синего моря.

Но вот мы уже на холме, наш экипаж громыхает между гумном и овином, мы поворачиваем и въезжаем через ворота на старый монастырский двор, где вдоль стены стоят рядком липы. Здесь они укрыты от ветра и непогоды и поэтому разрослись так пышно, что почти закрывают своими кронами окна.

Мы поднимаемся по выложенной камнем винтовой лестнице, проходим по длинным коридорам под бревенчатым потолочным сводом. Ветер гудит здесь так странно, что не знаешь, откуда и где — внутри или снаружи, и тут вам начинают рассказывать — а рассказывать здесь есть что, особенно когда рассказчик боится сам или пугает других. Говорят, что именно здесь тихо и бесшумно проходят в церковь, где служат мессу, старые, давно умершие каноники, их шаги слышны в шуршании ветра, и у вас возникает удивительное настроение, все ваши мысли устремляются в прошлое, более того, вы сами в это прошлое попадаете».

«В Бёрглуме есть привидения», — говорили мне в Ольборге. Меня уверяли, что в одной из келий появляются привидения умерших каноников и будто бы сам епископ видел их там. Я не смею отрицать связи между духовным и физическим мирами, но с уверенностью о ее существовании судить не могу. Все наше существование, миры внутри и вне нас — это удивительное чудо, но мы так привыкли к нему, что считаем это чудо вполне естественным. Все это зиждется и держится на великих законах природы и разума, законах, зависящих от всевластия, мудрости и доброты Бога, и в отклонения от них я не верю.

После первой ночи, которую я провел под крышей Бёрглумского монастыря, за завтраком я не смог удержаться от того, чтобы не поинтересоваться у хозяина дома и его жены, в какой именно келье в монастыре спал епископ и появлялись ли в ней привидения. Меня в ответ спросили, уж не боюсь ли я, и добавили, что умершие каноники появлялись как раз в моей комнате. Поэтому первое, что я сделал, войдя в свою келью, это осмотрел ее от пола до потолка. Затем я вышел во двор, внимательно исследовал стены комнаты извне и даже взобрался под самые окна кельи, чтобы выяснить, не скрываются ли здесь хитроумные приспособления, создающие сцены с появлением привидений. Я ведь не знал, может, и здесь, как в других местах, кто-нибудь подобно мне в ранней юности забавляется, устраивая устрашающие ночные представления. Но, так ничего и не обнаружив, я спал в эту ночь и последующие в полной тишине и покое.

Как-то вечером я лег спать раньше обычного и проснулся незадолго до полуночи от странного озноба, пробежавшего у меня по спине. Мною овладело неприятное чувство, я вспомнил об упомянутых выше привидениях, но тут же отбросил мысль: страшиться было глупо, с чего бы это белым каноникам являться ко мне? Разве в то время, когда я жил в неизвестности относительно судьбы Хенриетты Вульф, я не молил Бога, чтобы он смилостивился и, если это только возможно, дал мне какой-нибудь зримый или слышимый знак того, что она оказалась в числе погибших? Тем не менее ничего так и не произошло, никакого знака я не получил.

Эти мысли вывели меня из оцепенения, но в тот же миг я увидел в дальнем от меня углу туманную фигуру, напоминавшую человека. Я смотрел и смотрел на нее, не в силах отвести глаз, и кровь стыла у меня в жилах, я не мог долее этого вынести. У меня в характере уживается две черты: страх и стремление все узнать и понять. Я выскочил из кровати, подбежал к туманной фигуре и увидел в тот же миг перед собой гладкую лакированную дверцу с двумя чуть выдающимися на ней панелями, которые освещало зеркало, озаренное, в свою очередь, через окно прозрачным и ясным небом летней северной ночи. Это и была фигура, смутно напоминавшая человеческую. Вот какой призрак я увидел в Бёрглуме.

Впоследствии со мной случалось еще несколько историй с привидениями, и, наверное, самое лучшее — рассказать их сразу же.

Примерно через год я гостил еще в одном большом старом поместье. Как-то посреди бела дня я проходил по одному из больших его залов и внезапно услышал громкий звон, очень похожий на тот, какой издает столовый колокольчик. Звук исходил из противоположного крыла здания, где, как я знал, находились нежилые комнаты. Я спросил хозяйку дома, что это за звон. Она внимательно на меня взглянула: «Так вы тоже слышите? И тоже среди бела дня?» — после чего рассказала, что звон слышат часто, и особенно вечером, когда обитатели поместья расходятся по своим комнатам, чтобы лечь спать. Более того, иногда звук бывает настолько сильным, что его слышит даже прислуга в подвале. «Давайте-ка проверим!» — предложил я. Мы прошли через зал, в котором я услышал таинственный звон, и встретились с хозяином дома и местным священником. Я рассказал им о звоне, подошел к окну и заверил их: «Никаких привидений не видно!» Но не успел я закончить фразу, как звон стал еще громче, чем в прошлый раз, и по спине моей пробежал холодный озноб. Тогда уже менее самоуверенным тоном я сказал: «Не могу отрицать, но все-таки в них не верю».

Прежде чем мы покинули зал, колокол прозвонил еще один раз, и в ту же секунду взгляд мой случайно наткнулся на большую люстру под потолком. Я заметил, что многие ее стеклянные подвески чуть-чуть шевелятся. Я схватил стул, поставил под люстру и вскочил на него. «Пройдитесь-ка здесь побыстрее да посильнее топайте!» — попросил я. Мою просьбу исполнили, и мы тут же услышали громкий звон. Эхо создавало впечатление, что звуки доносятся издали. Так я в очередной раз посрамил всю чепуху с привидениями.

Одна пожилая вдова-пасторша, услышавшая об этом, как-то сказала мне: «Интересная история приключилась у вас! И как только вы, будучи поэтом, решились низвести столь поэтический феномен до тривиальнейшей чепухи!»

А вот еще одна история о привидениях, последняя.

В то время я находился в Копенгагене. Проснувшись ночью, я заметил, что на изразцовой печке в подножии кровати стоит белый, как мел, бюст, которого я ранее на этом месте не видел. «Наверное, кто-нибудь его мне подарил, — подумалось мне, — но чье же это изображение?» Приподнявшись на постели, я попытался получше разглядеть бюст, однако в ту же секунду он растаял. Внутри у меня как будто что-то оборвалось, но я все же встал, зажег свечу и посмотрел на часы. Они показывали ровно час ночи, и в тот же миг я услышал голос сторожа, прокричавший «час». Я записал все происшедшее со мной на бумагу и лег снова, но успокоиться никак не мог. И тут мне вдруг пришло в голову, что во всем, должно быть, виноват отблеск лунного света, отразившийся от белой стены, проникнув в комнату через окно. Я снова встал и выглянул наружу: небо было в тучах, месяц давно уже скрылся; фонари тоже не горели, и, следовательно, пятно света ни один из них отбрасывать не мог.

На следующий день я тщательно осмотрел комнату, а потом и улицу перед окном. Там у дома на противоположной стороне стоял фонарь; свет его, отразившись от паруса лодки на канале и преломленный наполовину опущенной гардиной, вполне мог создать на стене пятно, по очертаниям напоминающее человеческую голову. С наступлением вечера я спустился вниз и спросил сторожа, в какое время он гасит фонари. «Ровно в час ночи, — таков был ответ. — Как раз перед тем, как кричу «час»».

Значит, увиденное мною был отблеск света на стене. Погасив фонарь, сторож уничтожил и «призрак».

Но вернемся в Бёрглумский монастырь, где ночные видения являлись различным людям множество раз. Мне же самому так и не довелось увидеть ни одного привидения, но по пути домой я заехал в Ольборг и беседовал об этом явлении с одним весьма уважаемым господином, который видел призраки каноников в белом, как он говорил, воочию. Я позволил себе предположить, что, возможно, те привидения, которые якобы мой собеседник видел, были всего лишь оптическим обманом, вызванным неким дефектом зрения, на что последовал сварливый ответ: «Может, дефект зрения как раз у вас, если вы не видите ничего подобного!»

Я провел в Бёрглуме десять—двенадцать дней и посетил за это время маленькую рыбацкую деревушку Лёккен, где многие дома едва не утопают в зыбучих песках. «Это еще что, — говорили мне, — посмотрите на то, что творится в Скагене». Дорога туда лежала через Иёрринг. К вечеру я сильно устал и уже собрался было пораньше лечь спать, как вдруг хозяин постоялого двора под строжайшим секретом сообщил, что чуть позже ко мне явятся гости: несколько дам и господ собираются меня приветствовать, а на море будет устроена иллюминация.

И действительно, позже вечером ко мне явилась настоящая депутация. Меня пригласили сойти вниз в сад, где встретили красивой песней, окончание которой я здесь привожу:

Цветочки вереска с тобой,
С тобой лишь откровенны были,
Песчанка пропищала: «Пой!»
Песков летучих сказки, были

И рев волны постиг лишь ты,
У моря Западного стоя,
И тайны здешней красоты.
А для иных тут — все пустое.

Воспой же все, что ты узнал,
Пока бродил по нашим дюнам,
Чтоб слух растроганный внимал
Прекрасной арфы звучным струнам.

Пробст Дьюруп произнес в мою честь хвалебную речь. Это был благословенный вечер, на небе ярко сияли звезды, я ощущал радость и прилив сил.

Во Фредериксхавне, откуда начиналось мое путешествие в Скаген, я прекрасно устроился в доме моих друзей, постаравшихся сделать мое пребывание у них и дальнейшее путешествие как можно более приятным. Они позаботились даже о том, чтобы раздобыть мне надежного кучера, который провезет меня по взморью, то есть по полоске берегового песка, на которую набегают волны. Кучером оказался зажиточный добродушный крестьянин, хорошо знавший, где находится твердый грунт, а где нас ожидают предательские плывуны. Ему еще раньше показали мой портрет и сказали: «Этот человек — великий писатель», — на что крестьянин, посмеиваясь, ответил: «Стало быть, он горазд сочинять небылицы». На протяжении всего пути он ни в какую не хотел ни поддерживать беседу, ни рассказывать о чем-нибудь сам — лишь хитро посмеивался на все, что бы я ему ни говорил. Однако правил лошадьми он весьма искусно и показал себя щедрым и гостеприимным хозяином, не соглашавшимся ехать дальше, пока я не отведаю всего, чем меня угощали в его доме: жареных цыплят, блинов, вина и меда.

Мы ехали по полям, пустошам и болотам, а также по взморью — по узкой полоске плотного песка за линией прибоя. Так мы доехали до дюн, напоминавших зимние снежные сугробы. Прибрежная полоса была усыпана подрагивающими красно-коричневыми медузами, ракушками и мелкой галькой. Повсюду валялись обломки погибших кораблей; мы проехали прямо через серединную часть того, что когда-то было трехмачтовым бригом. Над нами вились стаи кричащих птиц. Наконец впереди замаячила башня поглощенной песками церкви св. Лаврентия, она указывала путь к Скагену. Он поделен на три части; одна из них, самая древняя, расположена на расстоянии полумили от двух других. Мы направились к последним; улицы здесь все время по воле перемещающегося песка изменяют свой внешний вид, они обозначены веревками, натянутыми между шестами. Вот, например, дом, наполовину засыпанный песком, вот темное просмоленное строение с соломенной крышей, а там стоит несколько домов под красной черепицей. На картофельном поле я увидел свинью, привязанную к статуе Надежды, некогда украшавшей нос корабля, а теперь подпертой якорем. А вот с фронтона дома на вас глядит мощный исполин — фигура Вальтера Скотта, также, по-видимому, снятая с носа потерпевшего крушение судна.

Но и в здешней пустыне встречаются оазисы. По пути нам попадались радующие глаз лесопосадки, где росли буки, ивы, тополя, сосны и ели. На улицах городка среди песков также разбиты лужайки, которые постоянно борются с ветром и песком.

Я посетил самую крайнюю оконечность Скагена — пятачок, на котором с трудом может стоять один человек. При этом на одну его ногу накатываются волны Северного моря, а другую лижут воды Каттегата. Бесчисленные морские птицы наполняют здесь воздух своими криками, а ревущая пучина гонит к берегу то высокие волны, то мертвую зыбь. Если долго вглядываться отсюда в линию горизонта, где небо смыкается с водой, начинает кружиться голова. И вас тянет оглянуться и посмотреть, что находится позади — земная твердь или все та же пучина морская, оставшись посреди которой, чувствуешь себя ничтожным червячком — легкой добычей для прожорливых крикливых птиц. В ясную погоду сквозь прозрачную толщу воды видны обломки кораблей, которые кажутся останками каких-то доисторических животных, но стоит начаться шторму, и вся эта водная масса превращается в пенные водопады, обрушивающиеся на песчаные отмели и разбивающиеся о дюны.

От скагенского Грена мы двинулись по глубокому песку дюн в Старый Скаген, который с каждым годом перемещается все дальше и дальше в глубь суши. Там, где когда-то располагался самый древний Скаген, давно уже гуляют тяжелые морские волны. Мы добрались до засыпанной зыбучими песками старой церкви, которую когда-то построили голландские и шотландские шкиперы, посвятившие ее св. Лаврентию. В течение многих лет песок скапливался у церковной ограды, затем перевалил через нее, поглотил могилы и памятники кладбища и наконец добрался до стен самой церкви. Тем не менее долгое время паства продолжала посещать ее и ходить на богослужения, однако потом в церковь стало невозможно пробираться даже с лопатой. Однажды в воскресенье явившиеся сюда со своим священником скагенцы увидели на месте входной двери мощный песчаный занос; священник прочитал тогда короткую молитву и сказал: «Видно, этот свой дом закрыл сам Господь, нам следует построить для Него новый на другом месте!»

5 июня 1795 года король приказал закрыть церковь. Однако шпиль ее решили использовать как навигационный знак, и в этом качестве он служит людям и по сей день.

И все-таки со старым кладбищем скагенцы расставаться не торопились. Старики желали, чтобы их хоронили рядом с предками. С большими трудностями это место использовалось для захоронений вплоть до 1810 года, пока песок полностью не засыпал кладбище. Тогда скагенцам пришлось устроить новое.

Я с трудом добрался до занесенной песком и похороненной под ним церкви; вот какие впечатления вызвал у меня ее вид — по крайней мере так описываю я их в своем очерке «Скаген»:

«Со странным чувством, которое я испытывал лишь на холмах из пепла над Помпеями, я стою здесь, у погребенной под песком церковью. Свинцовая крыша ее проломана; белый, как мука, мелкий песок, раскаленный на палящем солнце, лежит под ней, скрывая своды. Там, в могильной темноте, будет упрятано все скрытое и забытое потомками, пока бури с запада не выметут из церкви тяжелый песок дюн и солнечные лучи не проникнут внутрь через открытые сводчатые окна и не заиграют на картинах, выставленных на хорах, — на длинном ряде портретов советников и бургомистров Скагена с их гербами. Быть может, наши далекие потомки все-таки когда-нибудь войдут в эти освобожденные от песка скагенские Помпеи и снова подивятся старинной искусной резьбе алтарной доски с ее библейскими образами. Вот я уже вижу: теплый луч снова падает на «Марию с младенцем», который держит одной ручонкой позолоченный земной шар. Ныне по церкви катятся безжизненные песчаные волны. На них растет дюнный терновник с желтыми ягодами, и здесь же распускаются цветы и наливаются соком плоды шиповника. Невольно вспоминается сказка о принцессе в спящем лесу, где непроницаемый кустарник скрывает ее замок. Могучая колокольня церкви еще возвышается на две трети своей высоты над дюнами, на ней гнездятся вороны, тучи их вьются над остатками стен; их крики и треск ломающихся ветвей терновника под моими ногами по мере того, как я продвигаюсь вперед, — вот единственные звуки, которые я слышу в этой пустыне».

После нескольких дней, проведенных в этой великолепной дикой местности, которая со своими крикливыми пернатыми стаями так и просится на декорации для аристофановских «Птиц», я повернул на юг по направлению к дому. В дороге меня сопровождали молодой ютландец и невестка одного священника. Волны прибоя на этот раз оказались слишком сильными, и мы не могли ехать по плотной полосе взморья; нам пришлось преодолевать глубокий и вязкий песок дороги, и потому двигались мы медленно. Я всю дорогу рассказывал спутникам о странах, где побывал, описывал свои впечатления об Италии и Греции, о Швеции и Швейцарии. Старый почтальон долго прислушивался к моим рассказам и наконец с немалым удивлением сказал: «И как это такому старому человеку, как вы, не надоело таскаться по свету?»

Изумленный отнюдь не меньше его, я заметил: «Неужели вы считаете меня таким старым?» — «Да вы же старик», — отвечал он. «И сколько, по-вашему, мне лет?» — спросил я. «Пожалуй, за восемьдесят». — «Восемьдесят! — воскликнул я. — Видно, путешествие порядком меня утомило! Неужели я так плохо выгляжу?» — «Да, выглядите вы неважно», — сказал он.

Я заговорил о новом прекрасном маяке Скагена. «Да, вот бы его увидел король!» — промолвил почтальон, и я ответил ему: «Я обязательно расскажу о маяке королю, когда снова буду беседовать с ним». Почтальон улыбнулся моим спутникам: «Вишь ты, когда он будет беседовать!» — «Да, я беседую с ним! — сказал я. — Больше того, иногда я с ним обедаю!» Старик схватился за лоб, покачал головой и хитровато ухмыльнулся: «Он обедает с королем!» Вероятно, он счел меня слегка тронутым.

Из Фредериксхавна, местность вокруг которого с ее вересковыми пустошами, буковыми лесами, полями пшеницы и широким открытым берегом может считаться жемчужиной Дании, я снова вернулся в Ольборг, где меня опять встречали приветственными песнопениями. Мне это казалось сном, радостным прекрасным сном, за который я благодарил Господа. Меня повсюду встречали приветливые взгляды, горячие сердечные люди и солнце, согревавшее своими теплыми лучами в высшей степени разнообразную ютландскую природу. Как раз на пути из Рандерса в Виборг родилось у меня стихотворение «Ютландия», положенное на музыку нашим превосходным композитором Хаейсе; теперь эта песня исполняется по всей Дании:

Ты, Ютландия, что камень,
Между двух морей легла,
Руны древние веками
Средь лесов ты стерегла,
И по пустошам твоим
Бродит лет минувших дым.
Ты была стране началом
В лесном крае задичалом,
Где на западе забралом
Стоят дюны горным валом,
Где у Скагена на створе
С морем здравствуется море.

В монастыре Асмильд у Виборга меня снова ожидал устроенный друзьями праздник, но самой приятной и неожиданной явилась встреча, состоявшаяся ранним утром по дороге оттуда. Я уже отъехал от Виборга примерно милю, когда увидел на дороге молодую даму, которую видел в Асмильде, а потом еще одну. Кучер притормозил, и тут мой экипаж окружили сразу шесть милых девушек, простодушных и приветливых, в руках у них были предназначавшиеся мне букеты. Они прошли целую милю всего только ради того, чтобы попрощаться со мной, ибо, по-видимому, сделать это на окраине города постеснялись. Меня такое отношение настолько тронуло и так глубоко ошеломило, что я даже оказался не в состоянии достойно поблагодарить их. От неожиданности я только и смог сказать: «Но, милые деточки! Вы шли так долго только из-за меня? Благослови вас Господь! Спасибо, спасибо!» — и, повернувшись к кучеру, закричал на него: «Что ты стоишь! Гони! Гони!» Я был совершенно растерян и хотел как можно быстрее от всего этого избавиться. Но не потому, что не хотел бы выразить благодарность, которую к ним чувствовал, а от стеснения и неловкости.

Результат ютландской поездки не замедлил сказаться в конце года на Рождество, когда вышла моя история «В дюнах», принятая публикой весьма тепло. Правда, автор одной из рецензий заявил, что человек, прочитавший мое произведение и двинувшийся в описанные места, будет озадачен, настолько мало они соответствуют воспетым моей музой красотам природы. Вместе с тем меня порадовало, что конференц-советник Бринк-Сайделин, человек, в наибольшей степени способный судить о предмете, поскольку он сам выпустил превосходную книгу о Скагене «Описание амта Йёрринг», придя ко мне, горячо благодарил меня за то, с какой точностью и правдоподобием я воссоздал в моем сочинении тамошние места. Я получил также письмо от скагенского священника; ему тоже понравились мои описания природы — за их точность. Он заметил, кстати: «Мы сами поверили и будем рассказывать всем посещающим нас путешественникам, что внутри засыпанной песком церкви похоронен Йорген».

Еще мне прислали из тех мест поэтический привет:

«Поэт, прими мой благодарный стих,
Хотя с твоим в сравненье он бездарен,
Набрал цветов ты для садов своих
У Скагеррака, где песок коварен,
И тот букет, прижав к груди, ты нес,
И он корнями грудь твою пророс.

И вот расцвел он, пышный твой букет,
Благоухая ароматом Рая,
А ведь невзрачен был на дюнах цвет,
Где ты бродил, растенья собирая, —
Песчаный терн и вереск находил;
Как ангелов, их заново родил.

И вот, вспорхнув, летят по всей стране,
Как зимнею порою хлопья снега,
Но все свежи, милы, как по весне —
На щечках розы, и во взорах нега:
Ты их послал с вестями о любви,
Летят по свету вестники твои.

И я услышал ангельский призыв
И не забуду голосов их юных,
Я слышу здесь их, где морской прилив,
Я слышу здесь их, на родных им дюнах,
Где волны бьются в яростной тоске,
Где след свой ты оставил на песке.

Там, где пески накрыли старый храм
И он из дюны прорастает башней,
Где ты природой восхищался, там
Тебе явился образ не вчерашний —
Прозрел сквозь годы ты на месте том
Челн королевский с золотым веслом.

И ты услышал пение псалма
И звук органа из-под сводов храма,
И вот тогда поэзия сама
Столпом огня изшла из сердца прямо —
И терн и вереск волей высших сил
Ты в ангелов тогда преобразил.

Иёрринг, декабрь 1859 г. Камилло Бруун».

На Рождество я собрался в милый и уютный Баснес, но сначала, как всегда, должен был проведать Ингеманнов. Я отправился к ним рано утром 17 декабря и уже на вокзале услышал печальные вести: «Фредериксборг пылает огнем!» Мне тут же вспомнилось мое последнее посещение замка, когда я — как уже описывал это ранее — плыл в королевской лодке на закате солнца под багряно-красным небом. Я читал тогда историю о том, что рассказывал ветер Вальдемару До о недолговечности богатства и власти.

У Ингеманнов я получил письмо из Баварии от короля Макса. Он писал, что уже в тот момент в прошлом году, когда я, читая свои сказки, прогуливался вместе с ним на королевской лодке по озеру Штернберг, он решил сделать меня кавалером ордена Максимилиана. Препятствия, существовавшие для его получения, ныне устранены, и он уже выслал мне этот учрежденный им самим высший знак отличия. На ордене, присуждаемом поэтам и художникам, изображен Пегас, тот же его вариант, которым награждаются ученые, носит на себе изображение совы Минервы. Я уже знал, что в Мюнхене ордена Максимилиана удостоены писатель Гейбель, живописец Каульбах и химик Либих. Слышал я также, что первыми иностранными кавалерами ордена станут француз Араго и датский поэт Х.К. Андерсен.

Я весьма обрадовался этому свидетельству признания моих заслуг со стороны такого благородного и любящего искусство человека, как баварский король. Ингеманн с женой искренне разделили со мной эту радость, хотя, прежде, чем я успел покинуть их дом, возникла еще одна причина для поздравлений. Родина наконец-то оценила меня по достоинству, чего столь долго и упорно добивался для меня Ингеманн. Наконец я получил материальное тому доказательство.

Вскоре после возвращения из Ютландии я как-то раз прогуливался за городом. По пути мне встретился епископ Монрад, в то время министр по делам религии и образования. Мы знали друг друга долгие годы; будучи еще студентами, жили в одном доме, и он тогда часто бывал у меня. Позже, когда Монрад стал пастором на Фальстере, а я, возвращаясь из прекрасного поместья Корселитсе, из-за штормовой погоды никак не мог уехать с острова, мы провели несколько прекрасных и интересных дней в обществе друг друга в кругу его семьи. Позже мы не общались. И вот он остановил меня и сказал, что, по его мнению, субсидия, которая в виде ежегодного пособия в 600 ригсдалеров выплачивалась мне государством, слишком ничтожна и я должен получать наравне с писателями Херцем, Кристианом Винтером и Палуданом-Мюллером 1000 ригсдалеров. Неожиданное известие обрадовало и смутило меня. Я пожал Монраду руку и сказал: «Спасибо! Мне эта прибавка действительно вовсе не помешает. Моложе я не становлюсь, а гонорары у нас в стране, как вы знаете, выплачиваются ничтожные. Поэтому я искренне вам благодарен! Но не поймите меня превратно, я ни в коем случае не позволю себе напоминать вам о том, что вы только что мне сказали, — я этого просто не смогу сделать». На том мы и расстались. Долгое время я ничего об этом деле не слышал. И вот наконец, когда я гостил у Ингеманна, газеты напечатали известие о том, что фолькетинг принял решение в дополнение к 600 ригсдалерам ежегодно выплачивать мне еще 400 ригсдалеров. С присущим ему юмором и сердечностью Ингеманн поднял за меня бокал, друзья присылали мне поздравления, я же воспринимал это со странным чувством глубокой обеспокоенности: снова я оказался баловнем судьбы, мне всегда везло, меня всегда защищали, мне покровительствовали, но внезапно я ощутил страх, который уже испытывал и прежде, — подобное везение не может длиться вечно, рано или поздно оно кончится и вслед за ним наверняка наступят времена испытаний, тяжелые, горькие для меня дни.

Рождество я отпраздновал в Баснесе, где зажгли несколько праздничных елок. Отдельная елка устраивалась не только для гостей; своя ель была и у детишек местных бедняков, причем, устроенная хозяевами, она была не менее богатой и сверкающей, чем наша. Фру Скавениус сама украшала ее и зажигала на ней каждую свечу, а я вырезал и клеил фигурки из бумаги, которые развешивались на ветках. Накрытые столы вокруг елки ломились от рождественских подарков, которые особенно обрадовали матерей бедных детишек; они получили пряжу для рубашек, полотно для ночных сорочек и еще много других нужных и полезных вещей. Бедных детишек угостили на славу, и они провели веселый вечер. Наш же праздник растянулся на несколько дней. За окнами кружился снег, звенели санные колокольчики, с берега доносились песни диких лебедей. Снаружи стояла прекрасная погода, да и внутри тоже было уютно; молодежь танцевала до раннего утра. На праздник пригласили всех соседних помещиков, а также родственников и знакомых со всей округи. Из соседнего имения Борребю, как раз того, что отображено в истории о Вальдемаре До, приехали как его хозяева, так и их гости. Особенно радовало меня присутствие среди них писателя-прозаика Сен-Обена, широко известного под псевдонимом Карл Бернхард. Как писатель он прославился живыми описаниями природа и созданием колоритных образов датчан с их наивной верой в силы этой природы. Кроме всего прочего, он оказался весьма любезным, предупредительным и галантным господином. Никто бы не поверил, что ему за шесьдесят, столь моложаво он выглядел. Сен-Обен был среди танцующих, вел оживленные беседы; со мной он держался себя открыто и сердечно, смеясь над мелочностью света и радуясь всему благодатному, что есть в жизни.

Примечания

...чтобы я прочел историю о Вальдемаре До и его дочерях... — Имеется в виду история Андерсена «Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях», написанная в 1858 г.

Воспоминания об этой поездке воплотились в «Историю, случившуюся в дюнах» и в очерк «Скаген»... — «История, случившаяся в дюнах» была написана Андерсеном в ноябре 1859 г. Очерк «Скаген» вышел в свет в декабре 1859 г. в альманахе «Фолькекалендер фор Данмарк».

Рыцарь Бюгге — см. примеч. к «Истории, случившейся в дюнах».

«Епископ Бёрглумский и его родичи» — история Андерсена, написанная в ноябре 1860 г.

...для аристофановских «Птиц»... — Имеется в виду комедия Аристофана «Птицы» (414.)

...родилось у меня стихотворение «Ютландия»... — Имеется в виду стихотворение Андерсена «Ютландия между двумя морями», впервые опубликованное в марте 1860 г. в газете «Иллюстререт Тиденде».

Бринк-Сайделин Л.К. (1787—1865) — государственный чиновник, ведавший в 1815—1845 гг. сбором налогов в Ютландии. В 1828 г. издал сочинение «Описание амта Хьёрринг».

1. «Идеальная мечта среди печальной реальности жизни» (фр.).