Прадедушка был человеком замечательным, мудрым, добрым, все мы боготворили его. Сперва, сколько я себя помню, его звали дедушкой, но когда наша семья пополнилась сынишкой моего брата Фредерика, старика возвели в прадеды, выше уж некуда. Он любил всех нас, не то что новые времена, о которых говорил так: «Вот раньше было хорошо! Все было солидно, разумно. А теперь жизнь несется галопом, все кувырком. Зеленые юнцы держат речи и задевают даже самого короля, словно он им ровня. Любой человек без роду, без племени может извозить тряпку в луже и полить дворянина грязью!»
Когда прадед заводил такие речи, лицо у него наливалось краской, но тут же смягчалось улыбкой, и он говорил: «Может, я, конечно, и ошибаюсь, просто остался в старых временах, а к нынешним не знаю, как и подступиться, Господь да руководит и направляет их!»
Рассказы Прадеда о былом словно бы переносили меня в минувшие времена: я представлял себе, что еду в золоченной карете с гайдуками на запятках; мимо тянется процессия, мастеровые идут с музыкой, знаменами, штандартами гильдий; а потом я участвую в веселых рождественских карнавалах с игрой в фанты и переодеваниями. Никто не спорит, в те времена происходило много плохого, даже омерзительного: все эти колесования, виселицы, четвертования, но даже в этих зверствах чувствовалось что-то завораживающее. Меня притягивало величие прошлого, я думал о датском дворянстве, подарившем крестьянам свободу, и о датском кронпринце, отменившем работорговлю. Мы слушали рассказы прадеда о его молодости как сказки, хотя самым чудесным, блистательным и славным казалось нам время, когда еще и он не родился.
— Да дикость сплошная царила! Слава Богу, все это осталось в прошлом! — заявил вдруг мой брат Фредерик прямо Прадеду в глаза. Меня поразила его неучтивость, тем более что я привык почтительно смотреть на Фредерика снизу вверх: он был много старше, чуть не в отцы мне годился, как он сам острил. Он вообще был горазд на шутки, вдобавок блестящий студент и так хорошо зарекомендовал себя в отцовой конторе, что вот-вот должен был войти в дело. Его общество Прадед предпочитал всем нам, хотя по любому поводу они неизменно спорили. Эти двое никогда друг друга не поймут, говорили домашние, но как ни мал я был, а все же быстро заметил, что и друг без друга обойтись они не могут.
Когда Фредерик принимался рассказывать или читать вслух о научных открытиях, об использовании природных сил, об удивительных изобретениях наших дней, Прадед слушал его с горящими глазами.
— Люди становятся просвещеннее, но не лучше, — говорил он тогда. — Они создали ужасное оружие, чтобы уничтожать себе подобных!
— Зато войны будут быстрее заканчиваться, — отвечал Фредерик, — и не придется по семь лет ждать благословенного мира. Цивилизация страдает полнокровием, изредка отворить кровь ей только полезно, даже необходимо!
Однажды Фредерик рассказал деду подлинную историю, не так давно случившуюся в маленьком городишке. Прежде все здесь сверяли время по бургомистровым часам, большим часам на Ратуше, сроду не грешившим точностью. Но теперь к городку проложили железную дорогу, она встроена в общую систему железных дорог, и, значит, время надо знать абсолютно точно, иначе поезда столкнутся. Поэтому на вокзале появились собственные солнечные часы, они, в отличие от бургомистровых, идут секунда в секунду, и весь город отныне живет по ним.
История показалась мне потешной, я залился хохотом, но старик не засмеялся, а посерьезнел.
— Истинный смысл твоей истории очень глубок, — сказал Прадед. — Я понимаю, что ты рассказал ее мне не без задней мысли. У этой басни о часах есть мораль. Но меня она заставила вспомнить еще об одних часах, простых напольных часах со свинцовым грузом, стоявших в доме моих родителей, что отсчитывали время всей их жизни и моего детства; шли часы не Бог весть как точно, но шли, а мы смотрели на стрелки и верили, что они показывают время правильно, и никогда не тревожились, а не заедают ли внутри колесики. Точно также крутилась прежде и государственная машина: человек смотрел на нее в спокойной уверенности и верил показаниям стрелок. А теперь она стала часами из стекла, и всякий может заглянуть в механизм, он видит, как вертятся колесики, как они скрипят, цепляются, и он боится, как бы механизм не вышел из строя; а правильное ли на часах время, тревожусь я теперь и не верю стрелкам, как верил в детстве. В этом уязвимость дня сегодняшнего!
Прадед разгорячился, осерчал. Они с Фредериком не могли ни вместе, ни поврозь — «точно как прошлое и настоящее!». Это и сами они поняли, и все в семье осознали, когда Фредерику пришлось уехать очень далеко, в Америку. Речь шла о семейном деле. Расставание далось Прадеду страшно тяжело, тем более Фредерик уезжал так далеко, на другую сторону земли. За океан.
— Каждый четырнадцатый день ты будешь получать от меня письмо! — пообещал Фредерик. — Но еще быстрее доберутся до тебя весточки обо мне по телеграфным проводам. И дни покажутся часами, а часы — минутами!
Телеграф молниеносно принес нам привет от Фредерика из Англии, где он сел на пароход. Быстрее письма, как если бы письмоносцами были сами облака, прилетела и весточка из Америки: Фредерик сошел на берег, мы узнали об этом уже через считанные часы.
— Это промысел Божий, — сказал Прадед, — благословение человечества, подарок нашему времени!
— Фредерик говорил мне, что это явление было впервые замечено, открыто и использовано на практики в нашей стране.
— Да! — сказал Прадед и поцеловал меня. — Более того, я заглядывал в глаза того, кто первым открыл это явление. Они лучились, как глаза ребенка, точно, как твои. Я пожал ему руку!
И Прадед еще раз поцеловал меня.
По прошествии месяца с лишним от Фредерика пришло письмо с сообщением, что он обручился с прелестной девушкой, которая без сомнения придется всем нам по сердцу. Вложенная в письмо фотография изучалась нами и так просто, и через лупу, потому что у этих фотографий есть одно диковинное свойство: их можно рассматривать в самое сильное увеличительное стекло, при этом сходства с оригиналом становится еще больше. Такого не удавалось добиться в своих портретах никому из старых мастеров, даже самым великим.
— Если бы это изобретение появилось пораньше! — сокрушался Прадед. — Тогда сейчас мы могли бы воочию увидеть лица героев и выдающихся мужей прошлого! Но до чего же доброе и милое лицо у этой девушки на фотографии, — продолжал дед, вглядываясь в него через лупу. — Теперь я сразу узнаю ее, едва она войдет в дом.
Случилось же так, что беда едва не похоронила надежду на встречу. К счастью, мы узнали о катастрофе не раньше, чем все было позади.
Молодожены в добром здравии и радостном настроении добрались до Англии. Здесь они сели на корабль до Копенгагена. Вот уже показался датский берег, белые песчаные дюны Западной Ютландии, но тут поднялся шторм, судно село на отмель, огромные волны накатывали на корабль, грозя разнести его в щепы, невозможно было спустить на воду ни одну шлюпку; наступила ночь, но вдруг во тьме над кораблем как яркая молния проносится пущенная с берега ракета, и с нее на получивший пробоину корабль падает конец каната. Связь между терпящими бедствие и берегом установлена, и вот уже в спасательной корзине сидит очаровательная молодая женщина, над бурным штормящим морем ее переправляют на сушу, а вскоре к ее бесконечному счастью и радости здесь же оказывается ее муж. Еще до рассвета все, находившиеся на борту судна, были спасены.
А мы спали себе сладким сном в Копенгагене, не зная ни горя, ни беспокойства. Когда за утренним кофе пришло сообщение телеграфного агентства, что у западного побережья потерпел крушение английский корабль, у нас зашлось сердце от страха. Но в тот же миг принесли телеграмму от дорогих путешественников, от спасенных Фредерика и его жены, что они вот-вот будут дома.
Все заплакали, и я плакал со всеми вместе, и Прадед, плача, воздел руки и благословил, наконец, новые времена.
И в тот же день Прадед пожертвовал двести ригсдалеров на памятник Хансу Кристиану Эрстеду.
Узнав об этом, вернувшийся домой с молодой женой Фредерик сказал:
— Дед, это ты правильно сделал. Давай я прочитаю тебе, что Эрстед много-много лет назад написал о старых и новых временах!
— Видимо, он разделял твое мнение? — предположил дед.
— Разделял, как ты догадываешься, — ответил Фредерик. — Но теперь и ты в нашем стане, раз уж ты дал денег на памятник Эрстеду.
Примечания
«Прадедушка» (Oldefa'er) — впервые опубликована в 1870 г. во втором томе сборнике «Идеальное и реальное». «История написана после беседы с Х.К. Эрстедом о «старом и новом времени»». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 411.)
...о датском кронцпринце, отменившем работорговлю. — Речь идет о кронпринце Фредерике (с 1808 г. король Фредерик VI), запретившем в 1792 г. своим указом работорговлю в датских колониях.