В лесу, на высоком обрыве у берега моря, стоял старый-престарый дуб, ему было ни много ни мало триста шестьдесят пять лет, но столь долгий срок для него — все равно что такое же число суток для нас, людей; днем мы бодрствуем, ночью спим и видим сны; у дуба же все по-другому, три четверти года он бодрствует и только лишь к зиме засыпает, зима для него — время сна, это его ночь, наступающая после длинного дня, который зовется весною, летом и осенью.
Сколько раз, бывало, погожим летним днем около его ветвей кружилась подёнка, обитала, витала и чувствовала себя счастливою, когда же это крошечное создание присаживалось на миг на большой и свежий дубовый лист и замирало в тихом блаженстве, дуб неизменно говорил:
— Бедняжечка! Вся твоя жизнь — один-единственный день! До чего ж коротка она! Как это грустно!
— Грустно? — неизменно переспрашивала подёнка. — О чем ты? Мир восхитительно светел, здесь так тепло и чудесно, мне так весело!
— Да, но один лишь день, а после — всему конец!
— Конец! — говорила подёнка. — Кому конец? И тебе тоже конец?
— Нет, я проживу, быть может, еще с тысячи и тысячи твоих дней, мой день — это целых три времени года! Это нечто такое длинное, тебе нипочем не сосчитать!
— Нет, да я тебя и не понимаю! У тебя — тысячи и тысячи моих дней, зато у меня — тысячи радостных и счастливых мгновений! И что, вся прелесть этого мира исчезнет, когда ты умрешь?
— Нет, — сказал дуб, — пожалуй, она сохранится еще надолго, так надолго, я даже не представляю, на сколько!
— Ну, значит, нам отпущено поровну, только мы считаем по-разному!
И подёнка кружилась и вилась в воздухе, радуясь своим изящным бесценным крылышкам, таким прозрачным и бархатистым, радуясь теплому воздуху, напоенному густыми запахами кашки, шиповника, бузины и жимолости, не говоря уж о ясменнике, калужнице и дикой мяте; запахи были до того крепкие, что подёнке казалось, будто она чуточку захмелела. День был длинный и дивный, полный радости и сладостных ощущений, ну а когда заходило солнце, маленькая мушка, навеселившись, всякий раз чувствовала приятную истому. Крылышки уже не держали ее, тихо-претихо опускалась она на шелковую качающуюся травинку, кивала головою, как это умеют мушки, и блаженно засыпала — вечным сном.
— Бедная маленькая мушка! — говорил дуб. — Она прожила так недолго!
И каждый летний день все повторялось заново: кружение, речи и ответы и вечный сон; поколение за поколением подёнки появлялись и исчезали, и все они были одинаково счастливы, одинаково веселы. Дуб прободрствовал все весеннее утро, летний день и осенний вечер, теперь ему пришла пора спать, надвигалась его ночь, зима.
Бури уже пели ему:
— Покойной ночи, покойной ночи! Вот упал листок, вот упал другой! Мы обрываем, мы обрываем! Давай засыпай! Мы тебя убаюкаем, укачаем, твоим старым сучьям хорошо, верно ведь? Они даже потрескивают от удовольствия! Спи сладко, спи сладко! Это твоя триста шестьдесят пятая ночь, ты, в сущности, еще годовалый младенец! Спи сладко! Тучи посыпят землю снегом, постелят белую простыню, укутают тебе ноги снежным одеялом! Спи сладко, приятных снов!
И раздетый дуб приготовился отойти ко сну и проспать всю долгую зиму и видеть сны, в которых так же, как и у людей, всегда что-то да происходит.
Когда-то дуб тоже был маленьким, да, и желудь был ему колыбелькой; по людскому счислению, он жил на свете уже четвертое столетие; это было самое большое и могучее дерево в лесу; дуб возносил свою вершину над всеми остальными деревьями и был виден издалека, с моря, и служил кораблям вехою; ему и в голову не приходило, что его высматривает столько глаз. В зеленой кроне его вили гнезда дикие голуби и куковала кукушка, а осенью, когда листья походили на пластинки кованой меди, здесь отдыхали, прежде чем отправиться за море, перелетные птицы; но теперь была зима, дуб стоял безлистый, широко развесив свои кривые, корявые сучья; на них усаживались по очереди вороны и галки и толковали о том, что настали суровые времена, и о том, как трудно прокормиться зимою.
Тут подошло святое Рождество, и дубу приснился самый чудесный сон изо всех виденных; о нем-то мы и услышим.
У дуба было явственное ощущение, будто наступил праздник, ему слышался окрест колокольный звон; а еще будто бы стоял чудный летний день, теплый и ласковый; он раскинул пышным шатром свою сочную зелень, сквозь листву его и ветви сквозили солнечные лучи, воздух был напитан запахами трав и кустов, пестрые бабочки играли в пятнашки, подёнки самозабвенно кружились, словно все вокруг было создано для того лишь, чтоб они могли кружиться и веселиться. Все, что на протяжении жизни дубу довелось пережить и увидеть, проходило теперь перед ним в праздничном шествии. Он видел старинных рыцарей и дам, ехавших на конях по лесу, в шляпах с перьями и с соколом на руке; трубил охотничий рог, заливались собаки; он видел вражеских солдат в сверкающих латах и пестрых одеждах, с копьями и алебардами, которые разбивали палатки и снова их свертывали; горел бивачный костер, под раскидистыми ветвями дуба пели песни и устраивались на ночлег; он видел влюбленных, что встречались тут при луне и, млея от счастья, вырезывали свои имена, начальную букву, на его серо-зеленой коре. Случалось, развеселые странствующие подмастерья — а было это раз в несколько лет — подвешивали к ветвям дуба цитру и эолову арфу, и вот они вновь здесь висели и вновь издавали чарующие звуки. Дикие голуби ворковали, будто хотели поведать, что при этом испытывал дуб, а кукушка куковала, сколько летних дней ему еще осталось прожить.
И тут дерево словно бы ощутило прилив живительных соков, что заструились вниз, добираясь до самых маленьких корешков, и вверх, достигая вплоть до кончиков листьев самых высоких веток; дерево почувствовало, как оно при этом вытягивается, даже корнями, в земле, оно осязало жизнь и тепло; оно чувствовало, что сил у него прибывает, оно становилось все выше и выше; ствол тянулся кверху, был все время в движении, вымахивал и вымахивал, крона возносилась все пышней и развесистей — и по мере того, как дуб рос, росли и его довольство и сладостное желание подняться еще выше, прямо к яркому, жаркому солнцу.
Он поднимался уже над облаками и тучами, которые ходили под ним то темною перелетной станицей, то большою белою лебединой стаей.
И каждый из его листьев мог озираться по сторонам, как если бы он был зрячим; средь бела дня ему видны были звезды, огромные, сияющие; и каждая мигала, как пара глаз, до того ясных, до того ласковых; они напоминали дубу знакомые любящие глаза, детские глаза и глаза влюбленных, когда те встречались под его сенью.
То были упоительные, исполненные блаженства мгновенья! Но при всем при этом дуб томился желанием, чтобы и другие лесные деревья, и все оставшиеся внизу кусты, и цветы, и травы тоже смогли подняться сюда, и осязать весь этот блеск, и пережить эту радость. Грезя о своем великолепии, могучий дуб не мог быть до конца счастлив, ему хотелось, чтоб все, от мала до велика, были с ним рядом, он этого жаждал, и ветви его и листья трепетали так, как способно трепетать лишь человеческое сердце.
Дуб поводил своею вершиною, точно он чего-то искал, точно ему чего-то недоставало, он обернулся назад, и вдруг до него донесся запах ясменника, а чуть погодя еще более сильный аромат жимолости и фиалок, и ему послышалось, как отозвалась кукушка.
Ну да! Сквозь тучи и облака проглянули зеленые макушки — дуб увидел, как под ним растут и устремляются ввысь другие деревья; кусты и травы тянулись высоко вверх; некоторые даже оторвались от земли вместе с корнем и взмыли. Береза опередила всех; тонкий ствол ее с шелестом взметнулся вверх белой молнией, ветви развевались, словно зеленый флер или флаги; весь лес принялся расти в вышину, даже тростник с коричневыми метелками, птицы тоже летели к небу и распевали песни, а на длинной былинке, что вольно вилась и парила зеленой шелковой лентою, сидел и пиликал кузнечик, водя крылышком по своей задней ноге; майские жуки жужжали, пчелы гудели, всяк пел как умел, и радостная песнь эта неслась в поднебесье.
— Ну а синий цветик у воды, он тоже должен быть с нами! — сказал дуб. — И пурпурный колокольчик! И маленькая ромашка! — Дубу хотелось, чтобы все они были с ним.
— Мы здесь! Мы здесь! — разливалось в воздухе.
— А пригожий летошний ясменник!.. А позапрошлогодние ландыши, что цвели здесь в таком обилии!.. А дикая яблоня, до чего она была хороша!.. И вся эта лесная краса, которой я любовался много-премного лет!.. Доживи и дотяни они до этого дня, они тоже были бы рядом со мною!
— Мы здесь! Мы здесь! — зазвенело сверху, как будто они на лету обогнали дуб.
— Нет, ну до чего же чудесно! Просто не верится! — ликовал старый дуб. — Все они рядом! От мала до велика! Никто не забыт! Возможно ли, мыслимо ли такое блаженство!
— На небесах все возможно и мыслимо! — прозвучало в ответ.
И дуб, который все еще продолжал расти, почувствовал, как корни его высвободились из земли.
— Так оно будет лучше всего! — сказал он. — Теперь меня ничто не держит! Я полечу в вышние пределы, где царят свет и великолепие! И рядом со мною все, кого я люблю! Все, от мала до велика!
— Все!
Вот что грезилось дубу, а пока он грезил, в святую рождественскую ночь на море и суше разыгралась сильная буря; на берег обрушивались тяжелые морские валы, дуб скрипел и трещал, и под конец его вырвало с корнем, как раз когда ему снилось, что его корни высвободились. Он рухнул. Прожитые им триста шестьдесят пять лет сравнялись теперь с короткой жизнью подёнки.
Рождественским утром, когда показалось солнце, буря уже улеглась; по всем церквам торжественно звонили колокола, а из каждой трубы, даже самой маленькой, на крыше у хусмана1, вился синеватый дымок, точно над алтарем друидов, возжигавших благодарственные курения. Море все более и более успокаивалось, и большой корабль, который ночью благополучно выдержал натиск бури, по-рождественски празднично разукрасился флагами.
— Дерева не стало! Старого дуба, что служил нам вехой на берегу! — сказали моряки. — Его повалило в бурю этой ночью! Кто нам его заменит? Никто!
Таково было краткое, но искреннее надгробное слово, которого удостоился дуб, распростертый на снежном покрывале на берегу; а еще над ним прозвучал псалом, донесшийся с корабля, песнь о рождественской радости, о спасении душ человеческих во Христе и о вечной жизни:
Гряньте громче, Божьи чада!
Нам дарована отрада,
Ныне мы ликуем!
Аллилуйя, аллилуйя!
Так звучал старый псалом, и каждый на корабле, кто пел его и творил молитву, пусть по-своему, но возносился душою ввысь, точь-в-точь как это было со старым дубом в последнем его, самом чудесном сне рождественскою ночью.
Примечания
«Последний сон старого дуба» (Det gamle Egetraees sidste Drom) — впервые опубликована в 1858 г. (См. примеч. к сказке «Суп из колбасной палочки».) «Сказка «Последний сон старого дуба» возникла просто под влиянием минутного настроения». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 397.)
«Гряньте громче, Божьи чада!» — Строки из псалма Х.А. Брорсона «В светлый праздник Рождества» (1732).
1. Хусман — мелкий крестьянин.