Все дальше и дальше от датской земли
Летим мы на самый край света,
Вот Греции берег, здесь море вдали
Почти василькового цвета.Здесь россыпь плодов ярко-желтых горит
На ветках деревьев лимонных,
Репейник пророс между мраморных плит,
А плиты — в рельефах исконных.На камне пастух, и собака у ног,
И вместе с собакой пастушьей
О древнем обычае слушай, сынок,
О побратимстве послушай.1
Наш дом был слеплен из глины, а дверными косяками в нем служили рифленые мраморные колонны, обнаруженные на месте постройки. Крыша лежала чуть ли не на земле, сейчас она почернела, стала страшной, но клали ее из цветущих олеандров и свежих лавровых ветвей, привезенных из-за гор. Наш дом теснился между отвесных сизых скал, на вершинах которых нередко покоились облака, похожие на белых живых существ. Никогда я не слышал здесь птичьего пения, никогда не видел людей, танцующих под звуки волынки, тем не менее место считалось священным с древних времен, само название об этом говорит — Дельфы! Мрачные, угрюмые горы покрыты снегом, самая высокая из них, блиставшая дольше всего под красными лучами заходящего солнца, зовется Парнасом. Вода, струившаяся с него, превращалась в ручей у подножия нашего дома; он когда-то тоже считался священным, а теперь его мутит своими ногами осел; но поток стремителен, и вода вскоре снова становится чистой. Как хорошо я помню каждый уголок этих мест и его священную, глубокую уединенность! Посреди хижины разводили огонь, и в горячей золе, остававшейся от костра, пекли хлеб. Когда хижину почти совсем заносило снегом, моя мать веселела, обхватывала мою голову ладонями, целовала меня в лоб и пела песни, которые в другое время петь не смела, потому что турки, наши властители, их на дух не переносили. А пела она так: «На вершине Олимпа, в низком еловом лесу, плакал старый олень; плакал красными, зелеными и голубыми слезами, а мимо шел самец косули: «Что плачешь, олень, что роняешь красные, зеленые и голубые слезы?» Турки в наш город пришли, собак для охоты привели, целую свору. «Я погоню их с островов! — сказал молодой самец. — Погоню их с островов прямо в глубокое море!» Но к вечеру убили самца косули и оленя загнали».
И при этих словах глаза ее увлажнялись и на длинной реснице повисала слеза, но она, смахнув ее, поворачивала в золе черный хлеб. А я, сжимая кулак, говорил: «Мы убьем турок!» А мать снова напевала: ««Погоню их с островов прямо в глубокое море!» Но к вечеру убили самца косули и оленя загнали».
Много дней и ночей мы проводили одни, но вот возвращался отец. Я знал, что он принесет мне раковин из бухты Лепанто, а может, даже нож — острый и блестящий. Но однажды он принес с собой ребенка, маленькую голенькую девочку, завернутую в шкуру; отец прятал ее под своим овчинным тулупом. Когда ее развернули и положили на колени моей матери, оказалось, что в ее черные волосы были вплетены три серебряные монеты. Отец рассказал нам, что турки убили родителей девочки, рассказал и много чего другого, так что все это снилось мне потом целую ночь. Отца и самого ранили; мать перевязала ему плечо, рана был глубокая, толстая овчина пропиталась кровью, застывшей на морозе. Девчушка станет моей сестрой, она была такой прелестной, вся прямо светилась, ее глаза излучали ту же кротость, что и глаза моей матери. Анастасия — так ее звали — станет моей сестрой, потому что наши отцы побратались; они побратались еще в юности в соответствии с древним обычаем, сохраняющимся у нас и по сей день. Я много слышал об этом прекрасном обычае: братание всегда совершает самая красивая и добродетельная девушка в округе.
И вот малышка стала моей сестрой. Она сидела у меня на коленях, я приносил ей цветы и птичьи перья, мы вместе пили воду, струившуюся с Парнаса, мы спали голова к голове под лавровой крышей нашей хижины, и много зим подряд моя мать пела песню о красных, зеленых и голубых слезах. Но тогда я еще не понимал, что в этих слезах отражаются неисчислимые беды моего народа.
Однажды к нам явились трое иноземцев, одетых не так, как мы. Они привезли с собой на лошадях постели и палатки, их сопровождали не менее двадцати турок, с саблями и ружьями, потому что иноземцы были друзьями паши и имели письмо от него. Они прибыли только для того, чтобы посмотреть на наши горы, взобраться на заснеженный, уходивший в облака Парнас и полюбоваться на отвесные скалы редкостного черного цвета, обступавшие нашу хижину. Поместиться в ней они не могли и, кроме того, не переносили дыма, поднимавшегося к потолку и выходившего потом через низкую дверь. Поэтому они раскинули палатки на узкой площадке перед нашей хижиной и принялись жарить барана и дичь и разливать крепкое сладкое вино, каковое туркам пить не дозволялось.
Когда они уезжали, я их немного проводил, а сестричку Анастасию нес за спиной в мешке из козлиной шкуры. Один из иноземцев поставил меня к скале и нарисовал нас; мы вышли как живые и казались одним существом. Мне это никогда не приходило в голову, но ведь действительно мы с Анастасией были как бы одним существом: она либо сидела у меня на коленях, либо висела за спиной, и во сне я видел только ее.
Через две ночи в нашей хижине появились другие люди, вооруженные ножами и ружьями. Это были албанцы — храбрый народ, как сказала моя мать. Они пробыли у нас недолго; моя сестренка Анастасия даже сидела у одного из них на коленях, а когда он ушел, у нее в волосах осталось две серебряные монеты вместо трех. Они крутили самокрутки и курили. Самый старший никак не мог решить, по какой дороге им лучше пойти.
— Плюну вверх, — говорил он, — попаду себе в лицо, плюну вниз — попаду себе на бороду!
Но дорогу-то все же надо было выбирать.
Они ушли, мой отец отправился с ними. Вскоре раздались выстрелы, потом еще. К нам в хижину вошли солдаты и забрали мою мать, меня и Анастасию с собой. Мы дали приют разбойникам, сказали солдаты, мой отец пошел с ними, поэтому нам тоже здесь не место. Я видел трупы разбойников, видел труп отца и плакал, пока не заснул. Проснулся я уже в тюрьме, но помещение там было не хуже, чем в нашей хижине. Мне дали лука и налили из бурдюка вина, отдававшего смолой, не сильно отличавшегося от нашего домашнего.
Сколько времени мы просидели в тюрьме, не помню, знаю лишь, что прошло много дней и ночей. Когда нас выпустили, был праздник святой Пасхи. Я нес на спине Анастасию, потому что мать хворала и еле передвигала ноги. До моря, до бухты Лепанто, мы добрались нескоро. Мы вошли в церковь, сиявшую от ликов, написанных на золотом фоне, — это были прекрасные ангелы, но я подумал, что моя Анастасия столь же прекрасна. Посередине церкви стоял гроб, наполненный розами, эти чудесные цветы — Господь наш Иисус Христос, сказала мне мать. Священник провозгласил: «Христос Воскресе!» Все стали целовать друг друга, держа в руках зажженную свечку; дали свечки и нам с Анастасией. Загудели волынки, люди, взявшись за руки, приплясывая, вышли из церкви. Женщины жарили под открытым небом пасхальных ягнят, нас тоже пригласили к огню. Сидевший рядом парень, он был постарше, обнял меня за шею, поцеловал и произнес: «Христос Воскресе!» Так мы познакомились с Афтанидесом.
Мать моя умела плести рыболовные сети, здесь это давало хороший заработок, и мы долго жили на берегу моря — чудесного моря, соленого, как слезы, игрой красок напоминавшего слезы оленя: то оно делалось красным, то зеленым, а потом опять становилось синим.
Афтанидес хорошо греб, и мы с моей маленькой Анастасией частенько садились к нему в лодку, которая скользила по воде, как скользят по небу облака. Когда солнце садилось, горы окрашивались в темно-синий цвет, одна горная гряда выглядывала из-за другой, а вдали был виден Парнас в своей снежной шапке. В лучах вечернего солнца его вершина пламенела, точно раскаленное железо, и создавалось впечатление, что свет исходит изнутри горы, потому что она продолжала светиться в голубом сияющем небе еще долго после того, как скрывалось солнце. Белые чайки били крыльями по водному зеркалу, а вообще стояла такая тишина, какая бывает в Дельфах между черных скал. Я лежал на спине в лодке, Анастасия сидела у меня на груди, и звезды над нами блестели ярче лампад в нашей церкви. Это были те же самые звезды, и располагались они там же, где обычно, когда я смотрел на них в Дельфах, возле нашей хижины. Под конец мне пригрезилось, что я все еще там! Тут раздался всплеск, лодку сильно качнуло; я громко вскрикнул — это упала в воду Анастасия. Но Афтанидес не растерялся, и вскоре он уже протягивал ее мне. Мы сняли с нее мокрую одежду, хорошенько выжали и снова надели на малышку. То же сделал и Афтанидес, и мы оставались в море, пока одежда не высохла, поэтому никто не узнал, какого страху мы натерпелись из-за приемной сестрички, в жизни которой Афтанидес теперь тоже принимал участие.
А вот и лето наступило! Солнце пекло так, что на деревьях пожухла листва. Я вспоминал наши прохладные горы и живительную воду. Мать тоже тосковала, и однажды вечером мы пустились в обратный путь. Какая тишина стояла вокруг! Мы шли по зарослям высокого тимьяна, который все еще благоухал, хотя солнце высушило его листву. Мы не встретили ни одного пастуха, не миновали ни одной хижины; кругом было безлюдно и тихо, и лишь падающие звезды напоминали о том, что там, на небе, есть жизнь. Не знаю, светился ли сам голубой прозрачный воздух или свечение исходило от звезд, но мы хорошо различали очертания гор. Мать развела огонь и пожарила луковицы, которые захватила с собой, и мы с сестренкой заснули в тимьяне, не страшась ни гадкого Смидраки2, из пасти которого вырывается пламя, ни волков, ни шакалов. Мать моя с нами, для меня этого было достаточно.
Наконец мы добрались до дома, но от хижины осталась только груда мусора, нужно было сооружать новую. Несколько женщин пришли матери на помощь, и за какие-то считанные дни стены были подведены под олеандровую крышу. Мать начала плести из кожи и коры оплетки для бутылок, а я взялся пасти небольшое стадо священника3. Моими товарищами были Анастасия да черепашки.
Однажды нас навестил наш милый Афтанидес, по его словам, он очень соскучился, вот и пришел нас повидать. Он оставался у нас целых два дня.
Через месяц он появился снова и сообщил, что отплывает на корабле на Патрас и Корфу и поэтому пришел попрощаться. Моей матери он принес большую рыбину. Афтанидес много чего знал и рассказывал нам не только о рыбах в бухте Лепанто, но и о героях и королях, которые когда-то правили Грецией, как сейчас турки.
Я наблюдал, как на розовом кусте наливается бутон и как он через несколько дней или недель распускается в цветок, но никогда не размышлял о том, насколько бутон велик, красив и красен. Так получилось и с Анастасией. Она выросла, превратилась в настоящую красавицу; я был здоровым, сильным парнем. Волчьи шкуры на постелях моей матери и Анастасии я сам содрал со зверей, павших от моей пули. Годы шли.
Как-то вечером пришел Афтанидес, стройный, крепкий, загорелый. Перецеловав нас всех, он принялся рассказывать о великих морях, укреплениях на Мальте, удивительных погребениях в Египте. Его поразительные рассказы напоминали легенды, которые мы слышали от священников. Я смотрел на него со своего рода почтением.
— Как много ты всего знаешь! — воскликнул я. — Как умеешь рассказывать!
— Ты однажды поведал мне кое-что получше! — ответил он. — То, что не идет у меня из головы. Ты рассказал о прекрасном старинном обычае побратимства. И этому обычаю я хочу последовать! Давай же станем побратимами, как это сделали твой отец и отец Анастасии. Пойдем в церковь, и самая прекрасная и невинная девушка, сестра Анастасия, скрепит наши узы! Ни у кого нет таких замечательных обычаев, как у нас, греков!
Анастасия зарделась, как лепесток розы, а моя мать поцеловала Афтанидеса.
В часе ходьбы от нашей хижины, там, где горы покрыты черноземом, под сенью нескольких деревьев стояла церквушка. Перед алтарем висела серебряная лампада.
Я надел свой лучший наряд: с бедер пышными складками спадала белая фустанелла, красная куртка плотно облегала грудь, на феске красовалась серебряная кисточка, а за поясом торчали нож и пистолеты. На Афтанидесе была голубая форма греческих моряков, на груди висел серебряный образок Божьей Матери, талию охватывал дорогой кушак, какой могут себе позволить лишь богатые господа. Каждому было понятно, что нам предстоит торжественный обряд. Мы вошли в уединенную церквушку, залитую лучами вечернего солнца, проникавшими через открытые двери и игравшими на горящей лампаде и на золотом фоне образов. Мы преклонили колена на ступенях алтаря, Анастасия встала перед нами. Длинное белое платье легко и свободно облегало ее стройный стан. Белую шею и грудь украшало похожее на широкий воротник монисто из старых и новых монет, черные волосы уложены в пучок, стянутый убором из золотых и серебряных монет, найденных в старых храмах. Ни одна гречанка не носила таких великолепных украшений. Лицо ее светилось, глаза сияли, как звезды.
Мы, все трое, сотворили про себя молитву, и Анастасия спросила нас:
— Хотите ли вы быть друзьями и в жизни, и в смерти?
— Да! — ответили мы.
— Будет ли каждый из вас, что бы с ним ни случилось, помнить, что твой брат — это часть тебя самого; твоя тайна — это его тайна, твое счастье — это его счастье; и ты будешь жертвовать собой, стоять за него, как за самого себя?
И мы повторили: «Да!»
Она соединила наши руки, поцеловала каждого в лоб, и мы еще раз помолились. Из алтаря вышел священник и благословил нас, а за алтарной стеной раздалось пение «священных отцов». Вечный братский союз был заключен. Когда мы поднялись с колен, я увидел в дверях свою мать, плакавшую от счастья.
Какое веселье царило в нашей хижине и у дельфийского источника! Вечером накануне того дня, когда Афтанидесу предстояло покинуть нас, мы задумчиво сидели с ним на склоне горы. Его рука обвивала мою талию, моя рука — его шею. Мы говорили о бедствиях Греции и о людях, на которых она могла положиться. Наши мысли и сердца были открыты друг другу. И тут я схватил его за руку.
— И еще одно ты должен узнать, то, о чем до этой минуты знали лишь Господь и я! Мое сердце сгорает от любви! И эта любовь сильнее, чем любовь к матери и к тебе!
— И кого ты любишь? — спросил Афтанидес и густо покраснел.
— Анастасию! — ответил я.
Его рука задрожала в моей, а лицо покрылось смертельной бледностью. Я все заметил и все понял. Моя рука, кажется, тоже задрожала, я наклонился к нему, поцеловал в лоб и прошептал:
— Я еще не говорил ей этого, может быть, она меня не любит! Брат, вспомни, я видел ее ежедневно, она выросла у меня на глазах, вросла мне в душу!
— И она должна стать твоей! — сказал он. — Твоей! Я не могу и не хочу лгать тебе! Я тоже ее люблю! Но завтра я уезжаю. Мы увидимся через год, когда вы уже будете мужем и женой, так ведь? У меня есть немного денег, они — твои! Ты можешь их взять, ты возьмешь их!
Мы молча поднялись по перевалу; уже вечерело, когда мы подошли к хижине моей матери.
Анастасия посветила нам при входе, матери дома не было. Анастасия с какой-то удивительной печалью посмотрела на Афтанидеса и сказала:
— Завтра ты покинешь нас! Как меня это огорчает!
— Огорчает... — повторил он, и мне послышалась в его голосе боль, сравнимая с моей собственной. Я не мог вымолвить ни слова, а он взял ее за руку и сказал: — Наш брат любит тебя, а ты его любишь? В его молчании — его любовь!
Анастасия затрепетала и разрыдалась. Я видел только ее, думал только о ней. Я обнял ее и проговорил:
— Да, я люблю тебя!
Она прижалась своими губами к моим, руки ее обвились вокруг моей шеи, но тут лампа упала на пол, и в хижине воцарился такой же мрак, как в сердце милого бедного Афтанидеса.
Утром он поцеловал нас на прощание и ушел. Все свои деньги, предназначенные для нас, он отдал моей матери. Анастасия стала моей невестой, а через несколько дней и женой.
Примечания
«Побратимство» (Venskabs-Pagten) — впервые опубликована в 1842 г. (См. примеч. к сказке «Бронзовый вепрь.)
Дельфы — древнегреческий город, религиозный центр с храмом и оракулом Аполлона.
1. Перевод В. Тихомирова.
2. По поверью греков, это чудище рождается из неразрезанных и выброшенных на землю желудков забитых овец. (Прим. автора).
3. Грамотный крестьянин часто становится священником, и простолюдины его называют «святейшим отцом» и при встрече с ним падают ниц. (Прим. автора).