Франческа и Фабиани пробыли ради меня в Капри два лишних дня. Если прежде мне иногда и случалось страдать от их обращения со мной, то теперь они окружали меня такой заботливостью и любовью, что я привязался к ним всем сердцем.
— Тебе надо вернуться с нами в Рим! — говорили они мне. — Это будет благоразумнее всего! — Мое чудесное спасение и видение в пещере так сильно подействовали на мою экзальтированную натуру, я почувствовал себя до того всецело в руках невидимого Промысла, Который заботливо устраивает все к лучшему для меня, что стал принимать все, даже случайное, за указание свыше. Поэтому когда Франческа ласково пожала мне руку и спросила, не предпочитаю ли я остаться в Неаполе вместе с Бернардо, я стал уверять ее, что непременно хочу вернуться в Рим.
— Мы пролили бы о тебе немало слез, Антонио! — сказала она, горячо пожимая мою руку. — Доброе ты наше дитя! Мадонна простерла над тобой Свою спасительную десницу!
— Eccelenza узнает, — сказал Фабиани, — что тот Антонио, на которого он сердился, утонул в Средиземном море! Мы же привезем ему нашего прежнего, милого Антонио!
— Бедный Дженаро! — вздохнула Франческа. — У него было прекрасное сердце! Вообще образцовый был юноша!
Врач провел возле меня немало часов. Он жил, собственно, в Неаполе и только проездом был на Капри. На третий день он и отправился в Неаполь вместе с нами. Я, по его словам, уже вполне оправился, то есть физически, а не душевно. Я заглянул в царство мертвых, ощутил на своем челе поцелуй ангела смерти, и юная душа моя, как мимоза, свернула свои листья. Когда мы вошли в лодку и я опять увидел эту прозрачную водяную глубину, воспоминания разом хлынули в мою душу. Я вспомнил, как близок я был к смерти, вспомнил свое чудесное спасение, взглянул на солнышко, так ласково светившее, на голубое море, жизнь показалась мне такою прекрасною, и — слезы брызнули из моих глаз. Все трое — и Фабиани, и Франческа, и доктор — были заняты только мною; Франческа даже заговорила о моем прекрасном даровании и назвала меня поэтом. Доктор же, узнав, что я и импровизатор Ченчи — одно лицо, стал рассказывать, в каком восторге были все слышавшие меня друзья его. Ветер дул попутный, и мы, вместо того чтобы выйти в Сорренто и затем сухим путем направиться в Неаполь, как решено было сначала, поплыли прямо в Неаполь.
У себя дома я нашел три письма. Одно было от Федериго; он вчера уехал дня на три в Искию; это меня огорчило, — я не мог даже проститься с ним, так как отъезд наш был назначен на завтра. Второе письмо было принесено мне, по словам швейцара, на другой же день после моего отъезда. Я прочел его: «Преданное вам сердце, желающее вам всего хорошего, ожидает вас сегодня вечером». Внизу были обозначены улица и номер дома, и затем подписано: «Ваша старая подруга». Третье письмо было написано тем же почерком и пришло только вчера. «Приходите, Антонио! Потрясение, вызванное нашей последней несчастной встречей, теперь прошло. Приходите скорее! Смотрите на все, как на недоразумение. Все может еще устроиться прекрасно, только не медлите, приходите!» Подпись была та же. Я сразу решил, что оба письма были от Санты, хотя свидание и было назначено ею не в своем доме. Я не хотел больше видеться с нею и сейчас же написал ее мужу коротенькое вежливое письмецо, в котором извещал его о своем поспешном отъезде из Неаполя, не позволяющем мне зайти к ним проститься, благодарил его и супругу его за доброе отношение ко мне и просил не забывать меня. Федериго я тоже оставил записочку, пообещав в ней сообщить ему обо всем подробно из Рима, так как теперь я не в таком настроении, чтобы писать. Я решил никуда не ходить, не желая встретиться с Бернардо или с кем-нибудь из моих новых друзей, и навестил только своего доктора. Мы поехали к нему вместе с Фабиани. Жил доктор очень уютно и мило; хозяйством заведовала его старшая сестра, старая девушка. Она сразу понравилась мне своей прямотой и сердечностью; глядя на нее, я вспоминал старую Доменику, но та, конечно, стояла куда ниже сестры доктора и по уму, и по образованию.
На следующее утро, последнее утро моего пребывания в Неаполе, я тоскливо устремил взоры на Везувий.
Увы! Густые облака окутывали его вершину; вулкан не сказал мне ожидаемого последнего прости! Море было спокойно и гладко, как зеркало. Я вспомнил свое видение — Аару в сияющей голубой пещере. Скоро и все мое пребывание в Неаполе превратится в какое-то видение, канувшее в вечность!.. Я схватился за газету. Мне бросилось в глаза мое имя. Это был критический отчет о моем дебюте. Я жадно принялся читать его. Критик восторженно отзывался о моей богатой фантазии и о поэтическом даровании; я, по его мнению, принадлежал к школе Пангетти, и он жалел только, что я уж чересчур рабски следовал образцу своего учителя. А я вовсе и не знал его, не имел о нем ни малейшего представления! Моими учителями были одна природа да мое непосредственное чувство. Но сами-то критики так редко проявляют в своих суждениях оригинальные взгляды, что и всех критикуемых считают копиями. Публика оценила мое дарование гораздо горячее господина критика, хотя он и прибавлял в конце статьи, что со временем из меня выработается самостоятельный художник, так как во мне и теперь уже заметны необычайный талант, богатая фантазия, чувство и вдохновение. Я спрятал газету: когда-нибудь она послужит мне вещественным доказательством, что не все случившееся со мною в Неаполе было сном. Итак, я побывал в Неаполе, много пережил за это время, во многом выиграл и во многом проиграл. Неужели тут и конец блестящей будущности, предсказанной мне Фульвией?
Мы выехали из Неаполя, и скоро он скрылся от наших взоров за густыми виноградниками. Четыре дня ехали мы в Рим по той же самой дороге, по которой два месяца тому назад я ехал с Федериго и Сантой. Опять увидел я Мола-ди-Гаэта с ее апельсиновыми рощами. Теперь деревья были осыпаны душистыми цветами. Я прошел в аллею, где Санта подслушала историю моей жизни. Сколько событий совершилось за этот краткий промежуток времени! Мы проехали и через узкий Итри, и я вспомнил о Федериго. На границе, где от нас потребовали паспорта, по-прежнему теснились в глубокой пещере козы, которых срисовывал Федериго, но маленького пастушка я на этот раз уже не видел. Ночью мы прибыли в городок Террачина, а утром выехали из него. Утренний воздух был необычайно прозрачен и ясен. Я простился с морем, которое ласково прижало меня к груди своей, убаюкало меня чудными грезами и показало мне образ красоты — Аару. Вдали, на эфирно-прозрачном горизонте, виднелась еще синеватая дымящаяся вершина Везувия. «Прощай! Прощай! Домой, в Рим! Там ждет меня моя могила!» — вздохнул я, и карета покатилась через зеленые болота в Веллетри. Я приветствовал горы, по которым проходил вместе с Фульвией, вновь увидел Дженцано, проехал по площади, на которой нашла свою смерть моя матушка. Да, тогда я остался бедным, лишенным всего на свете сиротою, теперь же — ехал в карете знатным барином, нищие называли меня Eccelenza! Но был ли я теперь счастливее, чем тогда?.. Мы проехали через Альбани, и перед нами развернулась Кампанья; у дороги возвышалась могила Аскания, поросшая густым плющом, дальше же виднелись гробницы, купол храма святого Петра и Рим.
— Гляди веселее, Антонио! — сказал Фабиани, когда мы въехали в ворота Сан-Джиовани. Лютеранская церковь, высокий обелиск, Колизей и площадь Траяна — все говорило мне, что я на родине. События последнего времени остались позади меня, мелькнули как сон, и в то же время как будто унесли из моей жизни целый год. Как здесь было тихо, мертво в сравнении с Неаполем; как не похожа длинная Корсо на Толедо! Вот замелькали знакомые лица. Навстречу нам попался Аббас Дада; он узнал карету и поклонился нам. На углу улицы Кондотти сидел Пеппо с дощечками на руках.
— Вот мы и дома! — сказала Франческа.
— Да, дома! — повторил я взволнованно. Через несколько минут я должен был, как школьник, выслушать наставления Eccelenza. Встреча эта пугала меня, и все-таки мне казалось, что лошади еле двигаются. Но вот и палаццо Боргезе. Мне отвели две маленькие комнатки наверху. Я еще не виделся с Eccelenza. Наконец меня позвали к столу. Я низко поклонился Eccelenza.
— Антонио сядет между мной и Франческой! — вот первые слова, которые я услышал от него.
Завязался живой и непринужденный разговор. Я каждую минуту ожидал какого-нибудь упрека, но нет, ни слова, ни малейшего намека ни на мое бегство, ни на гнев, высказанный Eccelenza в письме ко мне. Такая доброта трогала меня, я вдвойне чувствовал всю их любовь ко мне, но в иные минуты гордость моя все-таки возмущалась: меня даже не удостаивали упрека!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |