Во втором часу утра из города Фленсбурга выехала гамбургская карета, наполненная всевозможными дорожными принадлежностями. В карете сидели Мориц, Гедвига и маленькая Элизабета. Им пришлось выехать так рано для того, чтобы засветло попасть в Дагебелль. Луна светила ярко, но в воздух был холодным. Медленно, шаг за шагом взобрались они на гору и так же медленно стали подвигаться по песчаной пустынной равнине, расстилавшейся на вершине. От продолжительных дождей дорога совершенно утратила свойства настоящей дороги и походила скорее на канаву, по которой уныло брели лошади, с усилием таща экипажи.
Наконец, перед путниками открылись уже беспрерывные голые пески. Изредка попадались одинокие дома и еще реже уединенные церкви. Вокруг царила полнейшая тишина, лишь по временам нарушаемая отдаленными криками птиц. Все путники сидели молча, погрузившись в свои собственные мысли. Молчала даже маленькая Элизабета, задумчиво глядя на луну.
Из Фюнена в Альзен они переправились на плоту, а от Альзена до Фленсбурга доехали опять в экипаже. Красота лесистой местности, беспрерывная смена заливов и озер, высоких гор и зеленых лугов, своеобразные костюмы местных жителей и незнакомый язык производили чрезвычайно сильное впечатление на Элизабету, но для Морица и Гедвига, которые думали только о своей утрате, проносились почти незамеченными.
Незадолго до рассвета они подъехали к станции, которая была расположена на краю небольшой деревеньки. К утру стало еще холоднее. Комната для проезжающих, в которую вошли путники, была угрюмая и неуютная. На столе стояло несколько недопитых кружек и стаканов и медный подсвечник с прогоревшей сальной свечой. Пол был усыпан сырым песком. Сонная служанка в кое-как накинутом платье лениво подбирала с пола разбросанные, плохо запечатанные и неумело свернутые письма. Все они были доставлены сюда для дальнейшей отсылки с «оказией», то есть с проезжими крестьянами или возницами. Письма обыкновенно расставлялись по окнам так, чтобы проезжающие мимо могли сквозь стекла прочесть адреса.
Общий вид этого странного почтамта напоминал собою скорее кабак, а в это утро в особенности он имел такой запущенный вид, что путникам пришлось отложить надежду развести огонь и согреться горячим пивом до приезда на следующую станцию. Лошадям дали корму, кучер обещал, что теперь дорога пойдет лучше и что ехать можно будет скорее, но предупреждал при этом, что когда они снова въедут в болота, то придется снова плестись шаг за шагом. Там, говорил он, почти нет проезда, лошади бредут по брюхо в грязи, так что в час больше полумили никак не проедешь.
Облака становились все розовее и ярче, луна бледнела, и, наконец, взошло солнце. Над головами запели птицы; на луга медленно выходили стада; на дороге начали встречаться и люди, все они, не исключая и женщин, сидели верхом на лошадях.
— Какой хороший день будет сегодня, Мориц, — проговорила Гедвига, выходя из своего тоскливого равнодушия под влиянием пробудившейся вокруг нее жизни. — Утро напоминает собою историю сотворения мира, как оно описано в Библии. Сначала видишь только туманный воздух, потом выступает вода, за ней являются птицы небесные, твари земные и, наконец, люди.
Мориц продолжал молчать, печально глядя вдаль. Гедвиге очень хотелось поговорить с ним, но она удержалась. Кучер взял свой почтовый рожок и издал какой-то душераздирающий жалобный звук.
— Я понимаю по-немецки! — вскричала маленькая Элизабета, услышав, как болтали между собою дети на следующей станции. — Я понимаю почти каждое слово!
И она, действительно, могла понимать их, потому что дети говорили по-датски. На всем протяжении от Фленсбурга до Северного моря население говорит то по-датски, то по-немецки, то по-фризски; но преобладает чисто фризский язык, так как здесь живут преимущественно фризы, древний народ, о котором еще Геродот и Ксенофонт упоминают как о выходцах из Персии.
Вокруг расстилалась необъятная зеленая равнина маршей1. Тихие правильные каналы вследствие дождей выступили из берегов, и огромные пространства земли были под водою. На незначительных возвышенностях, остававшихся незалитыми, бродили овцы, добиравшиеся туда вместе с пастухами почти вплавь. Крестьяне, стоя по колени в воде, срезали еще не совсем созревшую рожь. Дороги, идущие по плотинам и маршам, расходились в этом царстве вод правильными прямыми линиями. При взгляде на них путнику невольно вспоминаются железные дороги; но в сердце его скоро водворяется то же горькое чувство разочарования, которое овладевает странствующим в пустыне караваном, увидевшим мираж озер и лесов и потом убедившимся, что и там, где они ему явились, стелется все тот же бесплодный белый песок. Все эти дороги, устроенные на насыпях, были до того изуродованы рытвинами, лужами, промоинами и провалами, что лошадям ежеминутно грозила опасность переломать себе ноги, а путешественникам — вывалиться и свернуть шею. При этом они были так узки, что при встрече двух экипажей приходилось делать поистине чудеса, чтобы они не сцепились или не столкнули один другого в воду. Дома в селениях стоят там обыкновенно, вытянувшись в один ряд вдоль дорожных насыпей, вследствие чего кажутся гораздо значительнее, чем они есть на самом деле. В каждом жилье есть огромная печь, дым из которой валит через всегда широко раскрытую дверь на улицу. Стены увиты плющом, густо растущим на покрытых мохом крышах, и все это вместе производит то умилительное впечатление, с каким каждый взрослый человек снова видит картины местности, бывшей свидетельницей его детства.
Мориц и Гедвига тоже были родом из маршей и именно из той их части, которая принадлежит Голштинии. Там земли и постройки доставляют населению гораздо больше удобства, чем в Шлезвиге, по которому они теперь проезжали. Но тем не менее эти большие дома без труб с распахнутыми настежь дверьми, сквозь которые видно было все, что делается и в комнате, и в кухне, и в хлеву, напомнили им родину. Часто играли они в детстве у таких же открытых дверей, с ребячьим любопытством следя за ласточками, которые вили гнезда и выводили птенцов прямо в доме и хлопотливо реяли, то влетая, то вылетая через дверь над их головами. И брата, и сестру охватило одно и то же чувство грустного умиления; но оба продолжали упорно молчать.
У лошадей на милю уходило более чем по два часа. Несчастные лошади выбивались из сил; пар валил от них клубами. Густой горько-соленый туман носился в воздухе, забирался в рот, в нос, в глаза, в горло. Наконец, он сгустился до того, что при встрече пешеходы, всадники или другие экипажи почти натыкались друг на друга. Казалось, что перебраться в этот день с материка на остров будет невозможно и придется ночевать в Дагебелле.
Лет двенадцать тому назад во многих мелких городах Дании гостиниц или постоялых дворов не было, и проезжающим приходилось останавливаться у кого-нибудь из горожан, занимавшихся каким-либо ремеслом. Таким приемом странников занимались обыкновенно или аптекари, или торговцы строительными материалами. Проезжему предлагалось место за тем же столом, за которым обедала вся семья хозяина, причем хозяйка отлично примечала и запоминала, сколько кусков и каких именно бутербродов съест гость, а потом выставляла ему точный счет. Теперь мы, разумеется, называем эти обстоятельства поэзией путешествия, при этом радуясь, что эта поэзия ныне устранена.
В Дагебелле не было ни аптекаря, ни торговца строительными материалами, которые занимались бы предоставлением жилья; но зато там жил один богатый крестьянин. То был типичный фриз — гордый, своенравный, гроза своей семьи и человек, глубоко убежденный, что Дагебелль — единственное селение на много миль вокруг.
Дагебелль находится близ плотины, которая защищает селение и его окрестности от буйных порывов Северного моря. Карета с грохотом прокатилась по ужаснейшей мостовой города и стала у ворот постоялого двора, если только можно так назвать дом почтенного обывателя.
В дверях тотчас же появился высокий, широкоплечий человек и, не кланяясь и не произнося ни одного слова в знак приветствия, принялся рассматривать приезжих. Казалось, он был недоволен приездом нежданных гостей. То был хозяин.
Мориц и Гедвига поклонились ему, но он им не ответил.
— Нам хотелось бы поместить наши вещи куда-нибудь под крышу, — сказал Мориц.
— Хорошо, так и постарайтесь их туда перенести, — ответил хозяин, повернулся и ушел.
Пока кучер распрягал лошадей, Мориц с сестрой и Элизабетой вошли в комнату. В ней было очень тепло, уютно и сидело довольно много народу. Возле огромной печки с расписными изразцами сидело несколько женщин в черных войлочных мужских шляпах и несколько девушек с серебряными пластинками на лбах и с пестрыми платками в виде тюрбанов на головах.
Хозяин снова сел в конец стола и все свое внимание, казалось, устремил на соседа. То был плотный человек в толстом красном колпаке и в казакине, осыпанном таким количеством нашитых в ряд пуговиц, что казакин напоминал гусарский парадный мундир. Вокруг шеи у человека был обмотан голубой шерстяной платок, в ушах висели большие золотые женские серьги в форме колец. Руки у него были огромные, красные, да и все части тела поражали своей массивностью, и только голос был жидкий, высокий и дребезжащей, как у женщины. Внимательно глядя в свою кружку, он помешивал ее содержимое роговой ложкой. Это был богатый торговец лошадьми Петтерс, пробиравшийся в Тенниген.
Никто из присутствующих не посторонился, чтобы дать Морицу и его сестре место. Казалось, никто даже не заметил их. Мориц посмотрел по сторонам и, увидев, что дверь в следующую комнату, из которой слышалось шипение жаркого, была отворена, прошел вместе с Гедвигой и Элизабетой туда.
Там они увидели хозяйку дома, которая была, казалось, очень занята и вид имела заносчивый, гордый.
— Я пастор из Галлигена, — отрекомендовался он ей.
— Да, я вас знаю, — ответила она с нетерпением. — Ведь вы уже три раза были здесь! В своем собственном доме нет покоя!
Мориц сдержанно молчал, но Гедвига была дипломатичнее брата и мягко заметила, что хозяйке такого огромного дома действительно должно быть мало покоя.
Эти слова настолько умилостивили разболтавшуюся крестьянку, что она отвела им небольшую комнатку, в которой стояла даже довольно удобная и в высшей степени оригинальная кровать. Спинка у изголовья была сделана из половины руля какого-то погибшего судна, а у ног была приделана целая дверь из настоящего красного дерева, также когда-то выброшенная морем. Эта кровать, отбеленные стены и посыпанный сырым песком пол составляли всю обстановку комнаты.
Путешественники сняли с себя уличную одежду. Мориц оправил на себе платье, попросил сестру и Элизабету пригладить волосы и перевязать ленты на чепцах и вышел с ними в общую залу, где для них был накрыт обед.
В центре внимания за столом был барышник Петтерс, который говорил своим писклявым голосом об отливке церковного колокола, на которой, как на крещении ребенка, присутствовали крестные отцы и крестные матери. От одной из этих крестных матерей он слышал какой-то вовсе не остроумный анекдот, который со свойственной болтунам беззастенчивостью он рассказывал этим людям третий раз подряд. В эту минуту Мориц с сестрой и Элизабетой вошел в общую комнату.
Стук колес возвестил о прибытии новых гостей, но хозяин не пошевелился, потому что хотел дослушать рассказ богача Петтерса до конца.
В дверях появились две фигуры, закутанные в шубы из морских собак. То были Моме Левзен, или, как его называли, старый командор, и его жена. Они считались самыми значительными членами прихода и, кроме того, принадлежали к числу ближайших друзей Морица в Оланде. Увидев их, хозяин вскочил. Петтерс, после радостных приветствий, стал добродушно подшучивать над их гренландскими шубами.
Старики возвращались из Херзума, где их единственный оставшийся в живых сын, имевший, как выражался командор, «глупость учиться», был бургомистром. Он задумал жениться, и родители ездили к нему на свадьбу, а иначе они ни за что не решились бы выбраться со своего острова.
— Ах, чего только с нами там не проделывали! — говорила старушка. — Какие почести нам воздавали!.. Со мной обращались, точно с королевой!.. И что это была за свадьба!
— А! Да вот и наш пастор! — вскричал командор, увидев Морица. — Очень рад, очень рад! Добро пожаловать! Ну а где же ваша жена? Где госпожа пасторша? Я завтра же дам обед в ее честь! Однако могу ли я быть ей представлен в таком виде? А ты, матушка?..
Мориц крепко пожал руку старика, в нескольких словах рассказал ему о своей утрате и указал на сестру и Элизабету. Лицо командора мгновенно сделалось серьезно и печально. Он молча обнял Морица и увел жену, которая жалостливо вскрикнула, в соседнюю комнату. Здесь они сняли с себя шубы, которые командор сам привез из Гренландии и которые в этом путешествии оказали им такую драгоценную услугу.
Когда они возвратились в общую залу, старушка горячо пожала руку Гедвиги, поцеловала Элизабету и принялась рассказывать им, какие утраты понесла она сама. Всех сыновей ее поглотило море, так что в живых оставался только один, «ее бургомистр», как она выражалась, да один внучек, Элимар, — красавец-юноша, самое умное дитя во всем свете.
— Нет! Что и говорить, в Гренландии тоже есть и радости, и удовольствия, — продолжала старушка. — Тамошняя земля тоже может давать земледельцу честный кусок хлеба! А что за дом у моего бургомистра, что за свадьбу ему устроили!
Мало-помалу она приходила все в больший восторг, много говорила о великолепии свадьбы и наконец остановилась на разборе танцев.
— Да-да, мой командор танцевал вместе с другими, — продолжала она, — ну, а я-то, разумеется, только один раз вошла в хоровод. Эти нынешние танцы все ужасно мудреные. То ли дело, как танцевали во времена моего дедушки. Я помню это, как теперь, — хоть и была тогда такая маленькая, что меня поднимали на руки, чтобы я могла посмотреть на танцующих. Мой дедушка был на всех праздниках первым танцором, и его называли даже королем. Каждый плясал тогда в одном камзоле, без казакина, а к ноге пристегивал бубенчики, а когда мой дедушка говорил речь, — а говорил он ее всегда в стихах, — то все ноги начинали ходуном ходить и все люди взмахивали мечами. Тогда ведь все плясали, не снимая мечей. После этого все начинали скакать через мечи и мало-помалу составляли из них не то звезду, не то розетку, не то щит, посреди которого становился король, которого все и поднимали вверх.
— Это бургомистра-то? — спросил Петтерс, который не следил за рассказом и думал, что все до сих пор говорят о великолепной свадьбе сына командора. — Однако же! Ведь это был, должно быть, какой-то дьявольский танец!
— Да кто же сказал вам, что это говорится о бургомистре? — возразила старушка. — Я рассказываю о знаменитом французском танцоре, о моем дедушке. Неужто вы не знаете, что нынче танцуют без бубенчиков и розеток из мечей не устраивают.
— Да! В старину во всех наших обычаях был свой смысл! — сказал хозяин. — На теперешних праздниках нет и половины старинной красоты и торжественности! Старинные празднества увлекали душу человека, а нынче, куда ни глянь, прежнего смысла нет. Возьмем хотя бы чудесный старинный обычай: когда молодая в первый раз входила в дом мужа, он должен был достать свой меч и проткнуть им соломенную крышу над самой дверью. И когда молодая жена входила в дом, то чувствовала, что супружеской меч на всю жизнь повис над нею.
— Уж полно бы тебе вздор-то болтать! — перебил его женский голос из соседней комнаты.
Но он не обратил на голос внимания и продолжал:
— Или старинный ритуал под окном? Ведь это был чудесный обычай, а нынче он не только совершенно утрачен, его даже законодательно запретили.
— Да мне кажется, его и следовало запретить, — возразил Мориц. — Ведь он шел в разрез со всякой нравственностью.
— Вот и ошибаетесь, господин пастор! — горячо вскричала старушка Левзен. — Моя бабушка была женщина в высшей степени нравственная, а познакомилась со своим мужем тоже через «подоконник». Ведь тогда все знали, что как только в деревне улягутся, каждый молодой парень пробирается к дому девушки, которая нравится ему больше всех других. Наши девицы никогда не запирали окон на ночь. Наконец какой-то почитатель влезал потихоньку в окно, садился возле кровати и открывал перед красавицей свое сердце. Если он ей не нравился, ей стоило только с головой спрятаться под одеяло, а ему после этого оставалось только уходить. По-моему, это было гораздо лучше всех теперешних сватаний, сговоров и ухаживаний, во время которых только и делают, что целуются. Вот эти-то целования гораздо безнравственнее. В старину во время ночных бесед молодежь никогда не позволяла себе целоваться.
Так разговор мало-помалу перешел на старинные обычаи страны. Погода все еще была пасмурная, в воздухе висел такой густой туман, что о переправе нечего было и думать. Ночью ожидали полную луну и надеялись, что она принесет хоть немного света. Таким образом, все вынуждены были пробыть здесь еще много часов, и это как-то особенно сблизило общество. Разговор вскоре зашел о старых и новых временах вообще. Маленькая Элизабета слушала взрослых с любопытством, свойственным ее возрасту, но, к сожалению, не понимала языка, на котором они говорили. Она устала от дороги, ей хотелось спать, и глазенки ее мигали все больше и больше. Наконец она заснула так сладко и крепко, как могут спать только дети. Около полуночи она проснулась и увидела, что лежит между доскою и кроватью на мешке, покрытая вместо одеяла конской попоной. На кровати же, полураздевшись, спят Гедвига и мадам Левзен.
На улице поднялся ветер, он разорвал туман в клочья и гнал его куда-то вдаль, так что временами сквозь его клубы пробивались лунные лучи и заглядывали в комнату. В первую минуту девочка испугалась, обнаружив себя в незнакомом месте, но потом приподнялась, посмотрела на спокойно спавшую Гедвигу и успокоилась. Дверь в соседнюю комнату со скрипом отворялась и закрывалась при каждом порыве ветра, так как ее придерживала только веревочная петля. Этот скрип заинтересовал девочку. Она встала, чтобы осмотреть дверь, подошла к ней, слегка дотронулась до нее — и дверь открылась.
Это произошло так внезапно, что Элизабета, никак этого не ожидавшая, упала головой вперед и не ушиблась только потому, что пол был устлан соломой. Встав на ноги, девочка огляделась и поняла, что попала в какой-то большой сарай, заставленный телегами. Сквозь одну из щелей в крыше прокрался луч лунного света и упал на нечто, блестевшее во тьме, как яркая звездочка.
«Что это такое?» — подумала Элизабета, и ей ужасно захотелось пойти и посмотреть, что это за прелестная блестка попала в такой неприглядный сарай.
С минуту девочка стояла в нерешимости, потом шагнула вперед...
Несколько часов спустя настало утро. Гедвига и мадам Левзен встали и были очень встревожены и удивлены тем, что Элизабеты не было ни в доме, ни в его окрестностях. Хотя многие вышли во двор еще на рассвете, никто не видел ее. Петтерс поехал на юг, почти в одно время с ним отправились в Тондерн и проезжие из Фера. Мадам Левзен проснулась незадолго до рассвета, потому что ее разбудила собака, которая вдруг принялась неистово лаять в сарае. Дверь между их комнатой и сараем была открыта (как подумала мадам Левзен — ветром), и из-за этого образовался пренеприятный сквозняк. Старушка встала, чтобы запереть ее, посмотрела на Элизабету, и ей показалось, что девочка спит на своем месте. Мадам Левзен ошиблась — Элизабета в то время уже была в сарае.
Очевидно, что малышка встала со своей импровизированной постели без башмаков и одежды; но куда он отправилась — для всех было тайной. Элизабета исчезла.
— Ах, мой маленький Элимар! — вздохнула мадам Левзен. — Где-то он теперь? Это одному Богу известно! Мы в любой момент можем потерять наших близких...
И хотя не было ни малейшего основания предполагать, что Элимар мог исчезнуть с корабля, на котором плавал, или что корабль этот на что-нибудь наткнулся, но мысль об этом не выходила у нее из головы, и она беспрестанно говорила о своих опасениях, что, впрочем, не мешало ей в то же время утешать встревоженную Гедвигу.
Все время до обеда они провели в поисках и расспросах. Наконец, брат и сестра встретились и, не зная, что сказать друг другу, печально стояли рядом. Было очевидно, что они не могут больше ничего сделать. Так же печально сели они в лодку, которая должна была доставить их на Оланд. Они поручили хозяину постоялого двора в Дагебелле и комиссару береговой стражи расспрашивать каждого вновь приезжего и, если им покажется, что какой-нибудь ответ может навести на след девочки, тотчас же дать об этом знать на остров. Все были уверены, что с ребенком произошло какое-нибудь ужасное несчастие.
Брат и сестра молча стояли на носу лодки. Взоры их были обращены на чернеющие вдали Галлигенские острова, самый большой из которых и составлял цель их путешествия.
В сумрачном воздухе капризными очертаниями возвышались песчаные холмы прибрежных дюн. Галлигенские острова казались огромными клочьями водорослей, которые почему-то вдруг остановились и застыли. По морю неслись серо-зеленые, песчаные волны прилива. Лодка подходила к берегу. Еще несколько ударов весел, и начало казаться, что Оланд со своей церковью и деревней поплыл навстречу лодке. На берегу совершенно явственно виднелись две женские фигуры, быстро подходившие к пристани. Вскоре к ним присоединилось несколько других. На берегу не было ни деревьев, ни кустарников, за исключением нескольких кустов крыжовника, болезненно прозябающих в одном из углов пасторского сада. Все дома деревни выстроены на подмостках из балок, густо скученны и отделяются один от другого узкими проходами. Поневоле кажется, что их согнал в одно место вокруг церкви бурный ветер, как волк сгоняет овец вокруг пастуха. Все они были окрашены в синий и серый цвета и были видны издали.
Лодка пристала в той части острова, где море образовывало залив. Некоторые из вышедших навстречу женщин, одетых по местному обычаю в черное, подобрали юбки и вошли в воду, чтобы перенести на берег Гедвигу и мадам Левзен. Командору и Морицу оказали ту же услугу. Особенно радовалась их приезду одна уже немолодая девушка; то была Кейке, служившая в пасторате. Она, как и другие, знала, что Мориц должен вернуться с молодой женой, а потому приняла за его жену Гедвигу, хотя Кейке представляла себе молодую пасторшу совсем не такой. По ее мнению, пасторша должна была быть молодым, дышащим счастьем существом, а перед нею стояла пожилая женщина с глубоко печальным лицом. Но тем не менее это все-таки была жена пастора, и Кейке и остальные женщины встретили ее радушно. Мужчин в ту пору на острове не было — все они или были на рыбной ловле, или уехали в Гренландию.
Мориц в нескольких словах рассказал им о своей утрате, и прихожане, за несколько минут перед тем рассыпавшиеся в поздравлениях, вдруг стихли и опечалились. Все двинулись к деревне в грустном молчании, которое вполне соответствовало и черным одеждам, и серому небу, и мрачному колориту моря, и угрюмости пустынного острова. Они тихо шагали по сероватой траве, которая, часто оказываясь над морской водой, приобретает какую-то особенную жесткость. Единственное разнообразие угрюмому ландшафту придавали совершенно голые солончаки и небольшие стада печальных овец.
Кейке обогнала всех остальных и спешно вышла из пастората со всеми бывшими на месте членами прихода. Тут не было только одного человека, страдавшего лихорадкой, да некоторых детей, которые спали.
Встретившись с ними, Мориц остановил Кейке, которая со смущением что-то прятала в своем переднике. На его вопрос, что у ней там, она только покачала головою, а когда он сам развернул передник, то сначала увидал траву, потом заметил, что из зелени были связаны буквы М и К — «Морис и Каролина». Кейке сплела их из травы, потому что цветов у нее не было. Перед приездом Морица вензель повесили на стену в качестве приветствия молодой чете. Над буквами висела простая астра, которую доставили из Фера. Теперь же бедная девушка хотела скрыть это неуместное выражение радости.
Дверь в комнату была отворена. Заново окрашенная синяя панель придавала ей веселый вид. Здесь стояло фортепиано, которое Мориц купил для Каролины, чтобы сделать ей сюрприз при ее приезде. Над инструментом висел ее портрет, и она смотрела с него, молодая, веселая, полная жизни. Морис невольно остановился перед ним. На глазах его не выступило ни слезинки, но когда он обернулся к своей маленькой пастве, то был мертвенно бледен. Командор и его жена были тут же.
— Да, вот какая она была! — произнес Мориц. — Она была для меня лучшей на свете, но Богу угодно было взять ее у меня! Да будет его святая воля, святая для нас даже и там, где мы не понимаем путей его. Очевидно, он сделал это, чтобы еще тверже привязать меня к себе и чтобы я, пережив такое тяжкое горе, научился еще лучше понимать горести других. К каждому из нас, как и к Иову, приходят горести для того, чтобы мы научились лучше понимать и Бога, и самих себя, и этот мир, и будущий.
Он рассказал им и про маленького веселого мальчика, сына своей сестры, которого у нее также забрал Бог, и о той тревоге, которую они перенесли утром вследствие исчезновения Элизабеты.
— Я должен сказать, как Иов: рука, меня карающая, тяжелее моих воздыханий; но я знаю, что она же и возродит меня, и поведет к лучшему. Несчастный никогда не бывает покинут.
Эта речь, которую он произносил глубоким, задушевным голосом, звучала, как глас Божий; комната обратилась в храм; прихожане при этом стояли в глубоком умилении, а когда Мориц закончил словами лютеранского гимна «Крепость наш Господь»... все они единодушно подхватили чудную песню.
Так брат и сестра начали свою жизнь на новом месте.
Примечания
1. Маршевые почвы, или почвы маршей, — участки суши, периодически подвергающиеся воздействию морских вод (приливов и отливов).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |