Ты, верно, слышал о девочке, которая, чтобы не запачкать башмачки, наступила на хлеб и тем навлекла на себя лихую напасть. Так вот, это чистая правда.
Девочка была бедная, но гордая и заносчивая, с гнильцой внутри, как говорится. Совсем маленькой она обожала ловить мух и обрывать им крылышки, превращая в ползучих насекомых. Ловила и жуков, майских да навозных: поймает, наколет на булавку, а после подсунет под лапки зеленый листочек или обрывок бумаги и смотрит, как бедняга цепляется за него, вертит-крутит, стараясь слезть с булавки.
— Майский жук читает! — говорила маленькая Ингер. — Глянь, как он переворачивает листок!
Подрастая, она делалась скорее хуже, а не лучше, вдобавок, на свое несчастье, была пригожей, иначе-то, поди, ей бы не давали этак своевольничать.
— Палки на тебя нет! — сетовала ее родная матушка. — Маленькая была — частенько фартук мой ногами топтала, а станешь старше, боюсь, сердце мне растопчешь.
Так оно и вышло.
Через некоторое время Ингер поступила в услужение к важным господам и переехала в их загородную усадьбу. Хозяева души в девчонке не чаяли, любили, будто родную дочку, наряжали, как картинку, и заносчивости у Ингер только прибавилось.
Минул год, и хозяева сказали ей:
— Надо бы тебе, Ингер, проведать родителей!
И девочка отправилась домой, но затем лишь, чтобы себя показать: пусть посмотрят, какая она красивая да нарядная — точь-в-точь благородная барышня! Вошла она в городские ворота и видит: на углу улицы стоят девушки и парни, болтают между собой, а рядом сидит на камне ее матушка с вязанкою хвороста, собранного в лесу, отдыхает с устатку. Ингер сей же час повернула обратно, стыдно ей стало, что у нее, такой нарядной, не мать, а сущая оборванка, подбирающая палки да щепки. И она ничуть не жалела, что ушла, только злилась.
Минуло еще полгода.
— Сходила бы домой, Ингер, навестила стариков родителей! — сказала ей хозяйка. — Вот тебе большой пшеничный хлеб, возьми его с собой, отнеси в гостинец отцу с матерью. Они будут рады повидать тебя.
Ингер надела свой лучший наряд и новые башмачки, ступала осторожно, приподнимая юбки и стараясь не запачкать башмачков, — тут ее упрекнуть не в чем. Но когда очутилась в том месте, где тропинка шла через болото и была мокрая, топкая, Ингер, не долго думая, бросила хлеб в грязь, чтобы наступить на него и не замарать башмачки. Но едва она стала одной ногою на хлеб и подняла другую, хлеб вместе с нею провалился в земную глубь. Ингер ужас как испугалась — кругом кромешная тьма да черная пузырчатая жижа.
Так-то вот.
Куда же она попала? К болотной ведьме-кикиморе, на пивоварню. Болотная ведьма доводится теткой девушкам-эльфам, их-то все хорошо знают, песни о них поют, картины пишут, однако о болотной ведьме народу только и ведомо, что летом, когда над лугами клубятся испарения, болотная ведьма варит пиво. В ее-то пивоварню и угодила Ингер, а человеку там долго не выдержать. Выгребная яма — светлый чертог по сравнению с этой пивоварней! Каждый чан смердит так, что хоть в обморок падай, и чаны эти громоздятся один на другой, а где и есть малая щелка, в которую худо-бедно можно протиснуться, все равно не сунешься — столько там скользких жаб да гладких ужей, целые клубки этой пакости. Вот в каком жутком месте очутилась Ингер, вдобавок мерзкие живые клубки были холодны как лед и она очень мерзла, прямо-таки коченела с каждой минутой. А стояла по-прежнему на хлебе, прилипла к нему, точно соломинка к янтарной пуговице.
Болотная ведьма-кикимора была дома, в тот день на пивоварню пожаловал сам черт со своею бабушкой, а эта престарелая и до крайности зловредная особа никогда не сидит сложа руки. Куда бы ни отправилась, она всегда берет с собой рукоделье и сюда тоже его прихватила. Колючие стельки мастерила, чтоб совать людям в башмаки, не давать им покоя, вышивала лживые измышления, сплетала опрометчивые слова, упавшие наземь, — всё на беду и погибель. Да, чертова бабушка была мастерица шить, и вышивать, и плести!
Заметив Ингер, она поднесла к глазам лорнет, присмотрелась и воскликнула:
— С задатками девочка! Не подаришь ли ее мне, на память о сегодняшнем визите? Из нее выйдет отличная статуя для передней моего внука.
Ведьма ей не отказала. Так Ингер очутилась в аду. Люди не всегда попадают в ад прямой дорогой — могут и окольным путем туда угодить, коли имеют задатки.
Здесь было преддверие бесконечности; вперед ли глянешь, назад ли — голова кругом идет! Огромная толпа изнемогающих ожидала, когда отворятся врата милости, а ждать придется ох как долго! Большущие толстые пауки вперевалку сновали подле них, оплетали ноги тысячелетней паутиной, которая сковывала их, как испанский сапог, и была крепка, как медные цепи. Вдобавок все души грызла вечная тревога, вечная мука. Скряга, к примеру, терзался мыслью, что забыл ключ в замке денежного сундука. Никакого времени не хватит, чтобы перечесть всевозможные муки и пытки, какие терпели грешники. Нигер и сама жестоко страдала — не так-то легко быть статуей, да еще накрепко прилипшей к хлебу.
— Вот что бывает, когда не хочешь пачкать ноги! — говорила она себе. — Ой, как они на меня таращатся!
И правда, все смотрели на нее, скверные помыслы горели у них в глазах, безмолвной ухмылкой кривили губы — жуткое зрелище.
«Верно, глядеть на меня одно удовольствие! — подумала Ингер. — Я и лицом красива, и нарядом!» Она скосила глаза, шею-то повернуть не могла. Ой-ой, сущая замарашка, а ей и невдомек. На ведьминой пивоварне перепачкалась, все платье липкое от слизи, в волосах уж ползает, болтается на шее, из каждой складки на юбке выглядывает жаба, квакает, пыхтит, точно мопс. Экая досада! «Однако ж и остальные тут ничуть не краше», — утешала она себя.
Сильнее всего донимал Ингер жестокий голод — нагнуться бы да отломить кусочек от хлеба под ногами! Нет, спина оцепенела, плечи и руки тоже, все тело как камень, только глаза двигались, они и назад смотреть умудрялись — ужасная картина. Тут, откуда ни возьмись, нагрянули мухи, забегали по глазам. Ингер заморгала, но мухи не улетели — не могли, крылышки-то оборваны, стали мухи из летучих ползучими. Невыносимая пытка, будто мало ей муки голода! В конце концов ей почудилось, что нутро ее пожирает само себя, что внутри страшная пустота.
— Коли так будет продолжаться, я не выдержу! — твердила она, но пришлось терпеть, пытка-то продолжалась.
Как вдруг на голову ей упала жгучая слеза, скатилась по лицу, по груди вниз, на хлеб, потом еще одна, и еще, и еще. Кто плакал над девочкой Ингер? На земле у нее осталась родная матушка. А слезы материнской печали, пролитые над ребенком, всегда достигают до него, но облегчения не приносят, жгут огнем, нагнетают муку. К тому же Ингер терзал адский голод, до хлеба-то под ногами не дотянуться! Ей впрямь казалось, будто внутри все съедено и сделалась она вроде как тонкой пустой трубкой, которая затягивала в себя каждый звук. Она отчетливо слышала все, что говорили про нее наверху, на земле, а были это слова резкие, суровые. Матушка ее вправду плакала от глубокой печали, однако же повторяла:
— Заносчивость оборачивается падением! От нее все твои беды, Ингер! Ах, как же ты сокрушила мне сердце!
И мать Ингер, и вообще все люди знали о ее грехе, о том, что она наступила на хлеб, провалилась сквозь землю и сгинула, — коровий пастух рассказал, он все видел с косогора.
— Ах, как ты сокрушила мне сердце! — говорила мать. — И ведь я это предчувствовала!
«Лучше б мне вовсе не родиться! — думала Ингер. — Куда лучше! Что проку теперь в матушкиных сетованиях?»
Слышала она, и как ее хозяева, люди добропорядочные, которым она была заместо родной дочери, говорили:
— Грешное дитя! Не дорожила она дарами Господа, попирала их ногами, трудно ей будет отворить врата милости.
«В строгости надо было меня держать! — думала Ингер. — Выбивать своевольные капризы, коли такие имелись».
Про нее, про заносчивую девчонку, которая, чтобы не замарать башмачки, наступила на хлеб, наверху, оказывается, даже песню сложили и распевали по всей стране.
«Сколько же приходится выслушивать! Сколько мук за это принимать! — думала Ингер. — Других тоже не мешало бы наказать за их грехи! Тут найдется, за что покарать! Ах, какая пытка!»
И нрав ее ожесточился еще больше прежнего.
«В здешней компании нипочем не исправишься! И я не хочу исправляться! Вон как они таращат глаза!»
Обозлилась она, осерчала на всех людей.
«Да уж, есть у них теперь о чем посудачить там, наверху!.. Ах, какая пытка!»
Она слышала, как ее историю рассказывают детям, а те называют ее безбожницей, говорят:
— Какая же она гадкая, какая скверная! Пусть ее хорошенько накажут!
Но однажды, когда голод и злоба грызлись в пустой голове нераскаянной грешницы, кто-то вновь произнес ее имя и поведал ее историю невинному ребенку, маленькой девочке, и девочка заплакала над историей о заносчивой, тщеславной Ингер.
— Неужто она никогда больше не выйдет на волю? — спросила малышка. И услыхала в ответ:
— Нет, не выйдет. Никогда!
— А если попросит прощения и больше не станет так делать?
— Но ведь она не хочет просить прощения!
— А мне бы очень хотелось, чтоб попросила! — сказала малышка, совершенно безутешная. — Я отдам свой кукольный шкафчик, только бы она вышла на волю! Бедняжка Ингер так страдает!
И эти слова проникли в самое сердце Ингер, прямо-таки пролились бальзамом. Впервые ее назвали бедняжкой и даже не обмолвились о ее грехе; маленькое невинное дитя в слезах просило за нее — Ингер почувствовала себя так странно, она бы и сама заплакала, но не могла, и это тоже была пытка.
Наверху шли годы, а внизу ничего не менялось, все реже долетали до Ингер звуки верхнего мира, говорили о ней все меньше, и вот однажды она услышала вздох:
— Ингер! Ингер! Как же сокрушила ты мое сердце! Сколько раз я это повторяла! — То была ее мать, для которой пробил смертный час.
Порой и старые хозяева вспоминали Ингер, и с какою утешительной мягкостью хозяйка говорила:
— Может, и доведется мне свидеться с тобой, Ингер! Никто не ведает, что его ожидает!
Но к тому времени Ингер уже понимала, что ее добрая хозяйка никогда не попадет туда, где находится она сама.
Опять прошло время, долгое, горькое.
И снова услыхала Ингер свое имя и увидала над головою словно две яркие сияющие звезды — два ласковых глаза, что закрылись на земле. Много лет минуло с того дня, когда маленькая девочка безутешно плакала над судьбою «бедняжки Ингер», — малышка состарилась, и теперь Господь призывал ее к себе, и в тот самый миг, когда всколыхнулись в ней помыслы всей ее жизни, вспомнила старушка, как маленькой девочкой горько плакала, услышав историю Ингер. Тот миг и те чувства как наяву ожили в смертный ее час, и она громко воскликнула:
— Господи Боже мой, ведь и я, как Ингер, не раз могла бездумно наступить на Твой благословенный дар, могла взлелеять в себе заносчивость, но Ты в милости Твоей не дал мне пасть, уберег меня! Не оставь же меня и в мой смертный час!
Глаза старушки закрылись, зато очи души открылись для сокровенного. Последние мысли ее были об Ингер, и она увидела грешницу, увидела, в какую бездну ее утянуло, и от этого зрелища набожная душа разрыдалась. В Царстве Небесном плакала она, как дитя, по бедняжке Ингер, и эти слезы и молитвы эхом отдавались в пустой голове безбожницы, в узилище истомленной, измученной души, которую так и захлестнуло явившейся сверху несказанной любовью: ангел Господень проливал над нею слезы! Как же сподобилась она такого счастья? Измученная душа как бы собрала в помыслах все дела своей земной жизни и содрогнулась в рыданье — никогда Ингер так не плакала. Печаль по себе самой заполонила ее, и мнилось ей, что никогда не отворятся перед нею врата милости, но едва лишь она сокрушенно это осознала, как в мрачную бездну проник луч куда ярче солнечного света, что растапливает снеговика, слепленного мальчишками во дворе, и тогда — намного быстрее, чем тает снежинка, упавшая на теплые губы ребенка, — оцепеневшее естество Ингер улетучилось, махонькая птичка молнией взмыла вверх, в людской мир. Она боялась и робела всего вокруг, стеснялась себя и всех живых созданий, а оттого поспешно схоронилась в темном проломе полуразрушенной ограды. Там она сидела, сжавшись в комочек, дрожа всем телом, не в силах издать ни звука — голоса не было, — сидела долго, но в конце концов успокоилась и смогла увидеть всю поднебесную благодать. Да-да, поистине благодать — воздух был свеж и ласков, ярко сияла луна, деревья и кусты дышали ароматами. И сидеть в укромном приюте, с чистыми и нежными перышками, было так хорошо! Ах, до чего же все сущее обласкано любовью и благодатью. Помыслы, переполнявшие грудь птички, стремились излиться песней, но петь птичка не могла, хотя мечтала петь, как поют по весне кукушки и соловьи. Господь, которому внятны даже беззвучные хвалебные гимны змеи, услышал и ее осанну, аккордами помыслов звучавшую в ней, как звучал в груди Давида псалом, прежде чем облекся в слова и музыку.
Многие дни и недели росли, поднимались эти безмолвные песни, и они непременно вырвутся на волю — с первым взмахом крыльев во имя благого дела, которое надлежало совершить!
И вот настал святой праздник Рождества. Крестьянин воткнул подле самой ограды жердину и привязал к ней пучок необмолоченного овса — пусть, мол, и птицы небесные весело встретят праздник и устроят радостную пирушку в честь Рождества Спасителя.
Рождественским утром солнце озарило снопик овса, и птицы, щебеча, слетелись к этой кормушке. Вот тут-то из пролома в ограде и донесся писк — мысль наконец излилась звуком, тихий писк был поистине ликующим гимном, помысел благого дела пробудился, и птичка выпорхнула из своего укрытия, а в Царстве Небесном знали, что это за птичка.
Зима залютовала всерьез, водоемы промерзли до дна, птицы и лесное зверье голодали. Маленькая птичка полетела на проезжий тракт, искала в санных колеях и нет-нет находила зернышки. Возле постоялых дворов она нашла несколько хлебных крошек, но склевала только одну, зато позвала других — оголодавших воробышков, чтобы они тоже подкрепились. Летала она в городки и поселки по всей округе и в тех местах, где добрая рука сыпала под окном крошки для птиц, ела сама чуточку, а все остальное отдавала своим сотоварищам.
За зиму птичка собрала и отдала столько хлебных крошек, что из них получился бы целый каравай, такой же, как тот, на который девочка Ингер наступила, чтоб не запачкать башмачков. И когда была найдена и отдана последняя крошка, серые птичкины крылышки побелели и выросли.
— Крачка! Крачка летит над морем! — закричали дети, заметив белую птицу, а она то ныряла в волны, то взмывала к яркому солнцу и так сверкала, что невозможно было разглядеть, куда она в конце концов подевалась, вот дети и решили, что улетела она прямо на солнце.
Примечания
«Девочка, которая наступила на хлеб» (Pigen, som traadte paa Brodet) — впервые опубликована в 1859 г. (См. примеч. к истории «Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях».) «В раннем детстве я услышал историю о «девочке, наступившей на хлеб», который превратился в камень и потянул ее за собой в тину. Я поставил своей задачей показать, что происходит в ее душе, раскаяние и спасение этой девочки. (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 398.)