Ты ведь помнишь башенного сторожа Оле? Я рассказывал про те два раза, когда ходил к нему в гости, а сейчас расскажу про третий, но, разумеется, не последний.
Обычно я навещаю его под Новый год, теперь же отправился в гости в день переезда, потому что на городских улицах очень уж неуютно — столько там всякого хлама, черепков и обломков, не говоря уж о старой матрасной соломе, которая прямо липнет к сапогам. Шагая по улице, я увидел, как ребятишки играют средь этого мусорного изобилия — так их туда и тянет! — спать понарошку укладываются в старой соломе, укрываясь вместо одеяла обрывком ветхих обоев, да еще и приговаривают: «Красота!» Для меня это оказалось чересчур, и я поспешил к Оле.
— Нынче день переезда! — сказал Оле. — Улицы и переулки служат заместо большущих мусорных ведер! Сам-то я мусорной повозкой обхожусь, чтоб вывезти хлам, и вывез уже, вскоре после Рождества. Вышел я тогда из дому — холодище, сырость, грязь, того гляди, простуду подхватишь! — а мусорщик аккурат подле меня и остановил свою повозку, полнехонькую, глядя на нее, можно легко представить себе копенгагенские улицы в день переезда. В глубине повозки виднелась елка, совсем еще зеленая, с мишурой на ветках, ее наряжали к Рождеству, а теперь выкинули на улицу, мусорщик подобрал ее и бросил в кучу хлама на повозке. Забавное зрелище, а может, наоборот, печальное, смотря о чем думаешь. Я и сам кое о чем думал, и вещи в повозке наверняка тоже думали или могли бы думать, что в общем одно и то же. К примеру, там была рваная дамская перчатка — о чем она думала? Сказать? Она лежала и мизинчиком показывала аккурат на елку. «Меня так трогает это деревце! — думала она. — Я тоже была на празднике с множеством сияющих люстр! Моя жизнь — одна бальная ночь, одно рукопожатие, и я порвалась. Тут мои воспоминания обрываются, незачем мне больше жить». Вот так думала перчатка или могла бы думать. «Какая пошлость эта история с елкой! — ворчали осколки горшка. Разбитая посуда все считает пошлостью. — Коли попал на мусорную повозку, нечего выкобениваться и рядиться в мишуру. Мы вот знаем, что принесли миру много пользы, куда больше, чем эта зеленая палка!» Что ж, этак тоже многие считают, а елка все равно выглядела красиво, толика поэзии среди мусора, а сколько этого мусора на улицах в день переезда! Дорога разом показалась мне тяжкой и утомительной — впору хоть сию же минуту вернуться в башню, сесть на самой верхотуре и в полном довольстве смотреть оттуда вниз.
Добрые люди играют в переезд! Таскают-ворочают вещи, а домовой сидит себе в ведре и тоже переезжает. Домашние хлопоты, семейные неприятности, заботы и огорчения перебираются со старой квартиры на новую, а что им и нам от этого выходит? Ну, про это давным-давно написано в добром старом стихе из «Адресной газеты»:
«Не забывай о смерти — о великом переезде!»
Мысль серьезная, только вам, поди, неприятно слышать такое. Смерть была и есть самый надежный чиновник, хотя дел у нее превеликое множество! Вы когда-нибудь задумывались об этом?
Смерть — кучер дилижанса, она выписывает подорожную, она скрепляет подписью нашу расчетную книжку, она директорствует в великом сберегательном банке жизни. Вам это понятно? Все дела нашей земной жизни, большие и малые, мы помещаем в этот «сберегательный банк», а когда является смерть со своим дилижансом и нам должно занять там место и отправиться в Страну Вечности, она, смерть, вручает нам у границы ту самую расчетную книжку — заместо паспорта и подорожной! «Суточные» на дорогу она достает из «сберегательного банка» — те или иные совершенные нами поступки, определившие нашу жизнь, как приятные, так и ужасные.
Никто еще не избежал этого дилижанса; впрочем, рассказывают об одном человеке, которому было отказано занять там место, — об иерусалимском башмачнике, — пришлось ему бежать вдогонку. Но если б его пустили в дилижанс, он бы не удостоился внимания поэтов. Попробуй-ка мысленно заглянуть в дилижанс великого переезда! До чего же пестрая компания! Рядом сидят король и нищий, гений и идиот; уезжают они без имущества и без золота, лишь с расчетною книжкой да суточными из сберегательного банка, но какое из своих деяний каждый получит в дорогу? Может, совсем крохотное, с горошину, хотя горошина способна пустить цветущий побег.
Бедной служанке, что ютилась на низкой скамеечке в углу и за все про все получала лишь тычки да брань, достанется на дорогу, быть может, та же старая скамейка, и станет эта скамейка паланкином, в котором бедняжка вступит в Страну Вечности, поднимется к престолу, сияющему, словно золото, прекрасному, словно цветущая беседка.
Тот, кто знай себе потягивал наливки удовольствий, чтоб забыть иные скверные свои поступки, получает в руки бочонок и должен пить из него всю дорогу, а питье это чистое как слеза, оно проясняет мысли, пробуждает добрые и благородные чувства, человек видит и воспринимает все, чего прежде видеть не желал или не мог, и кара ему — гложущий червь, век которого несказанно долог. Если на рюмках стояла надпись «забвение», то на бочонке написано: «Воспоминание».
Читая хорошую книгу, историческое сочинение, я всегда невольно думаю о том, что ожидало человека, о котором я читаю, в самом конце, когда он очутился в дилижансе смерти, какие его дела смерть извлекла из сберегательного банка, что дала ему на дорогу в Страну Вечности. Во Франции был некогда король, чье имя я запамятовал — имена доброты люди порой забывают, и я тоже, но они вновь являются из тьмы забвения, — так вот этот король в годину неурожая и голода стал благодетелем своего народа, и в его честь народ воздвиг из снега монумент с надписью: «Быстрей, чем тает этот снег, пришла твоя подмога!» Мне представляется, что смерть, памятуя о монументе, дала ему одну-единственную снежинку, которая никогда не растает, и она белым мотыльком полетела над головою короля в Страну Бессмертия. А еще был Людовик Одиннадцатый — его имя я помню, зло всегда хорошо запоминается, — мне часто приходит на ум одно его лиходейство. Как бы я желал сказать, что это ложь. Но увы! Он повелел казнить своего коннетабля (по праву ли, нет ли, его воля!), а вдобавок приказал поставить на тот же эшафот невинных детей коннетабля — восьми и семи лет от роду, — окропить их горячей кровью отца, а потом отвезти в Бастилию и посадить в железную клетку, где даже одеяла нет, чтобы укрыться. И каждый восьмой день король Людовик посылал к ним палача с приказом выдернуть у обоих по зубу, чтоб не забывались, и старший мальчик сказал: «Маменька умерла бы от горя, если б знала, что младший мой братишка так страдает. Вырви лучше два зуба у меня, а его не трогай!» У палача слезы навернулись на глаза, но монаршая воля сильнее слез, и каждый восьмой день королю приносили на серебряном блюде два детских зуба — он требовал их и получал. Вот эти-то два зуба, думаю, смерть и достала из сбережений Людовиковой жизни и дала ему на дорогу в великую Страну Бессмертия, и летели эти два невинных детских зуба перед ним словно огненные искры, горели, жгли, кусали его.
Да, серьезная штука — поездка дилижансом в день великого переезда! Только вот когда придет ее время?
Серьезность в том, что дилижанса можно ожидать в любой день, в любой час, в любую минуту. Какое же из наших дел смерть вынет тогда из сберегательного банка и даст нам в дорогу? Не мешает об этом призадуматься! День переезда в календаре не отмечен.
Примечания
«День переезда» (Flyttedagen) — впервые опубликована в 1860 г. в газете «Иллюстререт Тиренде». Имеется в виду старый копенгагенский обычай переезжать с квартиру на квартиру в определенные дни года, первого сентября или первого марта.
...об иерусалимском башмачнике... — Имеется в виду персонаж христианской легенды Агасфер, отказавший Христу в отдыхе во время его страдальческого пути на Голгофу. За это самому Агасферу было отказано в покое могилы.
Коннетабль — во Франции с 12 в. военный советник короля, с XIV по XVI вв. — главнокомандующий армией.